Первая жена - Франсуаза Шандернагор Страница 7

Еще в двадцать лет Франси, как бы шутя, подчеркивал, до какой степени у нас разное происхождение, он говорил: «Понимаешь, я даже не знаю, как нам с тобой делать детей. Это смешение кровей, цветов, молоко с шафраном… Ой-ой-ой! Ничего хорошего из этого не выйдет!» А в другой раз, взяв мою руку, мою маленькую смуглую руку, и положив ее на свою, большую и розовую, он спросил: «Видишь?» Я видела: если смотреть на наши руки отдельно, то ничего страшного, но когда одна рука лежала на другой, разница бросалась в глаза.

Все это, впрочем, не очень-то меня занимало, я считала, что он шутит, — простое ребячество: любой юноша в его возрасте испытывает перед свадьбой желание избежать ее. Более того, чем яснее я понимала, что мы совсем не похожи, тем больше я была уверена, что мы любим друг друга. Теперь я сомневаюсь, что так было… Все его любовницы, по крайней мере те, в существовании которых он мне признавался, были блондинками, это правда. Блондинки как сказочные героини или как героини песен: с ними всегда «приятно полежать», — как будто мне это было неизвестно, это мне-то, специалистке по пастушьим песенкам, лубкам, клишированным образам? Блондинка… Неужели мой муж никогда не любил меня, считая, что я не в его вкусе?

Я совершенно не понимаю, когда и что было: время изменило свой привычный ход и потекло вспять. Все стало наоборот; не прошлое определяет мое будущее, им управляет будущее (то, что станет мне известно завтра): то, что станет мне известно, заставит изменить направление прошлой жизни, уложить ее на другие полки. Для того чтобы кинолента моей жизни обрела некую повествовательную связность, мне нужно пустить ее наоборот: пусть яблоко вернется на яблоню, а стрела вновь ляжет на тетиву…

«Путешествуй! — советовали мне. — Чтобы посмотреть на происходящее под другим углом, надо прекратить в какой уже раз пережевывать одни и те же истории. То, что кончено, — кончено… Уезжай!» Я попробовала. И заблудилась в пространстве точно так же, как во времени.

В Помпеях я вспомнила, как он водил меня там в первый раз: он расшифровывал для меня знаки, читал надписи. Когда ты ушел, я разучилась читать… В Тунисе мне вспомнился чай, который предлагали нам в Медине на базарах торговцы — несмотря на свою светлую кожу и голубые глаза, именно он добивался самых больших скидок. Когда ты ушел, я разучилась считать… В Алжире, где он прожил полгода, я отправилась на поиски следов его пребывания, я хотела найти его квартиру, но улицы успели перемениться — одна, без мужа, без вуали я не осмелилась спросить дорогу. Когда ты ушел, я разучилась говорить… Даже на Кипре, на этом древнем острове любви, куда он никогда не приезжал, и я побывала впервые, даже там, на Кипре, я видела только его! Разве приезжают на этот «остров любви» в одиночестве? Я же была в компании половины одного предисловия и одной четверти сценария. А поскольку я только и думала, как бы встретить призрак некоего мужчины в порту или на прибрежных скалах, то не смогла и трех слов изобразить на бумаге. Когда ты ушел, я разучилась писать…

Где бы я ни была, всюду я натыкалась на его отсутствие. Всюду, где мы проходили вместе, всюду, где он проходил без меня, где я проходила без него, и где тем не менее мы были вместе, потому что я все время с ним разговаривала, постоянно носила его в себе. Мне бы стоило отправиться на Шпицберген или на Землю Аделаиды, чтобы найти на свете место, где я не стала бы его вспоминать! И более того! Когда я не увижу его в этом месте, мне наверняка захотелось бы его увидеть. Там, где я нахожусь сейчас, его нет, и меня наполняет ощущение пустоты; чтобы забыть его, мне надо забыть себя. В течение тридцати лет он был моим «портом приписки» и единственным моим пейзажем — достаточно, по-моему, оснований чувствовать себя в своих четырех стенах как в ссылке и ждать от него новостей. Одной кровати, моей собственной кровати, хватает, для того чтобы я почувствовала себя как в чужом месте, а собственная комната, с тех пор как он ушел, кажется мне столь же далекой, как Камчатка… Чемоданы собраны.

«Любовь не сбивается с пути», — говорится в какой-то песне. Наверняка одна из тех старинных народных баллад, которым я посвятила свою диссертацию «Народные песни и образ женщины во Франции XVII века» — сто двадцать страниц… Из этих тысяч нот и слов, погребенных в моей памяти, иногда всплывают обрывки строф, мелодии припевов: «Если дружочек мой не вернется, останусь я вечной вдовой, вдовой любимого, который меня бросил, который меня бросил». Или нечто повеселее, почти в темпе овернского бурре: «Я вас так любила, муженек, так любила, так любила…» Значит, «не сбивается любовь с пути». Неужели? Тогда мне бы очень хотелось узнать, почему возникает эта любовь, на что она годна? «Он — отец твоих детей», — говорят мне. Если только в этом дело, то не велика заслуга! В двадцать лет «кандидатов на вдовство» хоть отбавляй. Я любила его просто потому, что он есть, как я люблю своих сыновей просто потому, что они существуют, а вовсе не потому, что они родились от непредсказуемой встречи некоего потомка английских бардов и дочки какого-то бродяги…

Тем не менее я не могу разобраться, где сыновья, а где их отец. Годы, люди, чувства странным образом накладываются друг на друга. Прошлой ночью мне приснилось, что я иду по какой-то заснеженной местности и ко мне подходят прохожие, которые только что видели моего мужа: «Этот Келли, Франси Келли, он ваш родственник? Старший сын, да?» От негодования я почти теряю дар речи, но эти люди показывают мне на рыжеволосого молодого человека, чья шевелюра на синеватом фоне кажется языками пламени, полыхающими у него на голове, она была такой давно, когда годы еще не наложили на нее благородной патины старого золота, которая всех так восхищает сегодня; тогда же его волосы были действительно рыжими, полыхали, как воинственная медь, эти волосы струились у меня между пальцами, и на каждом пальце было по кольцу с рубином… Той ночью мужу из моего сна было двадцать лет! Однако тем, кто меня в том сне расспрашивал, я сказала: «Нет, этот молодой человек не мой сын… Это мой муж». И тут же испугалась — такой молодой муж, когда мне столько лет! И бросилась уточнять: «Вернее, не мой муж, а мой бывший муж. Бывший». Как будто это уточнение могло исправить сложившуюся неловкость. Когда я проснулась, смогла ли я понять, что происходит?

В первом своем рассказе я сделала из него брата моей героини, в первом романе — ее любовника. Он же в то время всем повторял, что я — сестра его души. Он вырос, сестра ему больше не нужна. Да и душа тоже — тела вполне хватает…

Для меня же ничего не изменилось: я видела во сне того молодого человека, я по-прежнему укачивала его, баюкала собственные воспоминания. Возможно, придет и время презрения, равнодушия, но пока что чувства захлестывают меня. Да что я говорю «захлестывают», я в них просто потонула: если я вдруг узнаю о его давней измене, если слышу, как он говорит мне что-то обидное, если мне показывают, как он вышагивает под руку с какой-нибудь девицей, первым моим порывом остается позвать его, броситься к нему и спрятаться у него на груди, рассказать, как мне тяжело, чтобы он меня утешил. Мне бы хотелось спрятать лицо у него на груди и плакать в совершенно неоправданной надежде, что он излечит раны, которые сам же и нанес: «Ну, иди сюда, моя Кати, моя Катюша, иди, дай я тебя обниму!» Он был моим любовником, моим другом, у него я ищу лекарство против него самого…