Усадьба сумасшедших - Владимир Лорченков Страница 7

— Мало того, что я подам на вас в суд, — это самой собой, — вы еще и других неприятностей от меня дождетесь!

— Угрожаете? — Вид у меня, должно быть, как у меланхоличной коровы, измученной бесконечными надоями и ударницами молочно–коммунистического труда. Мырзенко от моей наглости съеживается, и Куку с удовольствием орет на него:

— А тебя я вообще уволю!

— Что же вы кричите на пожилого человека? — После вопроса я срочно перепрыгиваю в зону безопасности — зону воздушных змеев, неба и зеленых ящериц. Пускай орет.

…А ящерка‑то не убежала, а стоит неподалеку, приподнявшись на задние лапки. Ладно уж, смотри. Девяносто метров отмотано. Я молчу. Я люблю молчать. Раньше людям нужны были слова, чтобы выражать мысли. Это было еще на заре развития человечества. За несколько лет они, наверняка, все свои мысли выразили, и мы недалеко ушли от них. Наша речь это болванки, — «доброе утро, как поживаете, бей жидов, спасай чего‑то, с утра опять холодно, как я устал, она не права, но это моя Родина, как поживает бабушка», и прочее дерьмо, — которыми мы разбрасываемся в ритуальных целях. Впрочем, я отвлекся. Девяносто метров в воздухе. Десять — про запас. На случай рывка ввысь или падения. Этим меня змей не обманет. Я‑то знаю, что ему хотелось бы улететь. Что ж, рано или поздно я обрежу леску, заплачу и посмотрю ему вслед. Но пока — не время. Он ведь сначала должен научиться летать. Постепенно я вывожу змея прямо над свой головой, и он мне, со своих девяноста метров, подмигивает. Начинаем кружиться — несколько круговых вращений рукой и змей начинает быстро крутиться с треском и свистом (это натянутая леска свистит на ветру). Ящерка высовывает язык, готов поклясться, от удивления. Здесь, вроде бы, все в порядке. Я отлучусь ненадолго…

-… той сумме, которую вам, лично вам, придется по решению суда, уплатить?! У вас богатая семья?! Выдержит?! Кто вам это заказал?!

Они почему‑то всегда уверены, что если их раздолбали в газете, виноват непременно мифический «заказчик». Как будто сами не дают поводов. Воронин, вот, к примеру, — новый наш президент, — выразился в том смысле, что счастлив Папа Римский, так как каждый день видит своего начальника распятым. Шутка, достойная мукомола, коим Воронин, будучи начальником пекарни, свою карьеру и начинал. Теперь вот этот «вице» ищет заказчика, хотя сам ляпнул глупость. И хотя «откатывает» все на своего пресс–секретаря, исказившего, якобы его слова в сообщении для прессы, меня этим не обманет.

— Правительство, вечно правительство! Критиковали бы лучше, — да нет, помоями обливали, как вы делаете, — этих говорунов из парламента!

И в этом чудак не оригинален, — любое замечание в свой адрес они считают «заказом», а вот в сторону конкурентов — «честной, взвешенной, и объективной критикой». Все, в любом случае, дерьмо. Чуть позже, кстати, подтверждая это, в редакцию позвонил пресс–секретарь президента и похвалил нас. Верным путем идете, товарищи, — мочите кабинет министров! Правда, он не выказал такого же энтузиазма, когда я пробовал (и порой успешно) «мочить» президентуру. А просто так, объективности ради, ведь если трахать, то всех, правда?

Наконец, Куку, истощенный воплеизвержениями, умолкает, и мы (какое, к черту, мы? он!) приходим к решению, что газета срочно даст опровержение.

Заверив их в чувстве глубокой благодарности за «преподанный урок», я, раздев секретаршу взглядом, спускаюсь по ступенькам правительственной лестницы. Никакого опровержения, конечно, не будет. Но пообещать ведь легче, чем сидеть там еще три часа?

Итак, я продолжаю плыть по течению, спускаясь по порогу лестницы, избегая острых подводных камней и водоворотов, я выхожу — выплываю из здания, вложив в рот охраннику в черном берете медную монетку и прикрыв ему глаза (спи, отдохни, Харон), и едва не забываю о том, что оставил на холме — Черепахе воздушного змея и забавную зеленую ящерку.

Срочно возвратившись, я ложусь на землю, и мы, со змеем, не мигая, глядим друг другу в глаза. Первым не выдерживает он, и, полуотвернувшись, нетерпеливо похлопывает хвостом, — отпусти меня. Рано, и ты сам об этом знаешь. Ящерка подбегает ко мне, и, взобравшись на грудь, задумчиво склоняет голову к тому месту, где у меня должно быть сердце. Я не спеша сматываю леску, стараясь не допустить, чтобы змей ударился о землю (рейки поломаются), Наконец, он у меня в руках, и я старательно отрясаю с него небесный прах. Вежливо отстранив ящерку, я просыпаюсь в маршрутном такси номер десять, которое везет меня на работу от правительства. Идет мелкий дождь. На дороге — пробка. Машины сигналят. Отчаяние всего мира подкрадывается ко мне, и я слишком слаб, чтобы уклониться от этой почетной, должно быть, обязанности. Лицо мое влажно от сырого воздуха, пота и слез тысячелетий речевых ритуалов. О, райское блаженство, почему ты меня оставило? Любовь моя, почему ты меня оставила? Ведь с тех пор, как ты сделала это, я вижу в снах только кошмары, и просыпаюсь, пропитанный ими. Все, что у меня осталось — машины, постель, дожди, страхи, еще раз постель, — как спасение и укрытие на несколько часов. А ведь раньше я не любил спать. А ведь было и по–другому: радужные человечки с крылышками на ногах, — такие были нарисованы на моем безмятежном школьном пенале, — я видел их в небе сизой Венгрии, были радость и выжженный камыш на месте осушенного болота, водяные автоматы, улыбки девочек и шоколадные конфеты.

Увы, теперь этого нет, любовь моя. Долго пытаясь ответить на вопрос, — почему? — я пришел к выводу, что легенда о рае и изгнании из него, — не вымысел полусумасшедших писцов Библии, не закодированное послание инопланетных цивилизаций. Эта легенда — символ. Символ взросления, как изгнания из Эдема. Не правда ли, мы порой рвемся в детство так же упорно и отчаянно, как бедолага Адам, — в райские кущи. И ни он, ни мы, никогда уже не попадем, куда стремимся, — зловредный ангел с мечом огненным (жизнь наша нынешняя) зорко стережет границы.

Граница рая… За долгие годы она, — перепаханная полоска земли, — поросла травой по названию «пастушья сумка» (помнишь, как мы ели ее треугольные листочки?), и ты уже не накопаешь в этой земле червей на летнюю рыбалку, ты уже не сможешь думать о чем‑либо одном хотя бы несколько минут подряд, ты уже не вкусишь радости, брат мой, не причастишься весельем, и крылья твои во сне отпадают (им ведь тоже страшно). И вот, отравленный ядом существования, ты понимаешь, что не он, — ангел, страж, крылатый вышибала, — закрывал тебе вход, не давал перейти черту… Не он, и даже не его всемогущий хозяин, хотя это было бы так просто, да, брат мой?

— Часть больных вы положите в центральной палате и убедите их не вставать. Остальные пускай занимаются тем же, чем и прежде, — ни в коем случае не запрещайте им продолжать сходить с ума, — никаких лекарств, никаких уколов, уговоров, увещеваний. Они должны выглядеть и быть настоящими сумасшедшими, — говорит Василий Стелле, затягиваясь папиросой, не глядя в глаза девушки. Это бессмысленно: у нее такой взгляд, что не поймешь, смотришь ли ты ей в глаза, или на них.

— Но они такие и есть — сумасшедшие, — говорит она тихо.