Из серого. Концерт для нейронов и синапсов - Манучер Парвин Страница 7

Страх лишиться разума осложняется страхом проживания в эмиграции. Меня утомляет необходимость говорить на английском, на иностранном для меня языке, и притворяться, будто я счастливый и удачливый американец. На протяжении тридцати лет моя жизнь представляла собой бесконечную перестройку культуры, поведения, языка, мыслей и моих чувств. Даже во сне, даже в кошмарных снах я должен перестраивать свою личность. Исследования показывают, что проживание в эмиграции уродует и искажает нервную систему, вызывает хронический стресс и приводит к дисфункции органов.

Может, если я поделюсь с кем-то своей историей, то нарастающий мрак немного рассеется. Если делишься своими мыслями, чувствами, отчаянием и надеждами, то это может стать освобождением. В моём родном Иране есть слово, обозначающее этот процесс, – «дардэдель» [3]. Это разговор без стыда, страха осуждения или предательства. Это разговор по душам, который снимает груз с друзей, помогает избавиться от одиночества и изоляции. Это священно. Моя история едва ли касается насилия или секса, и, в отличие от многих сегодняшних повествований, она не о них. Дело касается моего своевольного и заблудшего серого вещества и других серых веществ, которые сбили его с толку и разрушили.

Я уже далеко проехал по Кристалл-Лейк-Роад, позади остался последний поворот. Я использую подъездную дорожку для разворота. Я понимаю, что в последнее время всё больше и больше пользуюсь этой подъездной дорожкой.

В любом случае, со всеми этими мыслями, вызывающими дурные предчувствия и крутящимися у меня в голове, я чувствую себя деревом, которое стало полым, изъеденным суетливыми жучками, которые орудуют внутри, и его ещё высосало растение-паразит снаружи. Я даже не помню сейчас, как они все называются. Чёрт побери! Я часто не могу вспомнить нужное слово на одном, используемом в этот момент языке, но помню его на каком-то из других языков, которые знаю. Но если я спрашиваю у себя это слово через какое-то время, велики шансы, что я вспомню его на английском, а не, например, на фарси. Слова будто несутся на меня потоком, когда они мне не нужны, но убегают от меня и прячутся, как тараканы, когда они мне нужны. Я не могу постоянно играть в прятки со всем, что я знаю. Мне нужна помощь.

То, что осталось от моей памяти, напоминает мне, что жизнь пульсирует нежелательным словом «НЕТ». Я слышал «нет, нельзя» снова и снова, раз за разом, я не помню, с какого времени! Я думал, что к этому времени мог бы уже привыкнуть к этой фразе. Но НЕТ. Каждое новое «нет, нельзя» вызывает у меня раздражение, приводит в ярость и ранит меня точно так же, как раньше. А как чувствует себя человек, который слышит эти суровые слова изнутри? Как себя чувствует человек, когда жизненно необходимую информацию, которая ему требуется немедленно, не извлечь? Когда внутренний голос говорит, что она стёрта, стёрта, стёрта? Что именно тогда, когда человек находит себя, он выясняет, что теряет себя? И как себя чувствует человек, когда узнаёт, что ложь, помещённую в разум, как гуано в глубоких пещерах, почти невозможно оттуда выскоблить? Что наша жизнь – это неприятное и беспорядочное ковыляние, спотыкаясь, сквозь жестокие «нет» и двусмысленные «да»? Я кажусь негативно настроенным, возможно, потому что негатив поглощает меня.

Как я могу заставить свой разум думать о настоящем, оставаться в неподвижности и не тащить прошлое и будущее в моё настоящее? Не приносить мне столько боли? Если мой разум – это я, то как я могу от него освободиться, как я могу освободиться от себя? Может, я состою из чего-то большего, чем разум. Может, мой разум – это запрограммированный набор клеток, с чуточкой остаточной суверенности. Может быть. Может быть. Как могу я, остаток вечного прошлого, на скорости несущийся к вечному будущему, запереть себя в настоящем? Скажите мне, о учёные суфии и знатоки дзен-буддизма! Возможно ли на самом деле жить здесь и сейчас, в этом сумасшедшем мире, который всё время становится всё более безумным? Могу ли я запереть свою личность, когда настоящее всё тянется и тянется к прошлому, как конфета-тянучка, а будущее продолжает убегать в более отдалённое будущее?

Моя красная «Тойота» находит мою улицу. Я не знаю имён соседей, но вижу, что они гораздо тщательнее подстригают свои лужайки, чем я. Я заезжаю на свою подъездную дорожку и останавливаюсь у своих неподстриженных кустов. Я смотрю сквозь лобовое стекло на высокую траву на своём заднем дворе, словно я на корабле и смотрю на бескрайнее зелёное море.

Я должен пригласить кого-то подстричь лужайку, напоминаю я себе, должен попытаться влиться в эту культуру, где трава аккуратно подстрижена.

Я иду по дорожке, волоча ноги, мимо гаража и мимо пакета с мусором, который я забыл выставить на обочину в четверг. О моей забывчивости узнали мухи. К сожалению для них, они не обнаружили, как развязать мешок, и это не позволяет им добраться до сладких корок дыни внутри. Обычно я мухам не сочувствую, но сегодня сочувствую. Я развязываю для них пакет и позволяю им устроить пир. Я чувствую сострадание, словно меня только что просветил Будда.

Пока я вожусь с ключами, выбирая тот, который открывает парадный вход в мой дом, у меня в создании нарастает ощущение какое-то странного переселения. Я чувствую себя, как в тюрьме. Я чувствую страх. Я с беспокойством проглатываю куски времени, словно это воздух, словно я всё ещё страдаю от астмы.

Я принимаю душ. Я стараюсь стереть воспоминание о неприятном инциденте. Мой мозг кричит мне:

– Не могу стереть, не могу стереть, не могу стереть, нет программы, позволяющей стереть.

Затем его будто атакует вирус, и он говорит непочтительно:

– Не могу восстановить, не могу восстановить, файл утерян.

Помогите, мне нужно сочувствие! Я – просто муха, которая пытается добраться до корок дыни, ради всего святого!

«Успокойся, Пируз», – говорю я сам себе. Я отправляюсь из ванной в спальню и одеваюсь, как будто бы собираюсь идти слушать симфонию с красивой женщиной. Но я не иду слушать симфонию. Даже один. Я иду в кухню съесть йогурта и фруктов, а затем поеду в «Старбакс» выпить кофе «эспрессо» и почитать воскресный выпуск «Нью-Йорк Таймс». Но до того, как я сделаю что-то из вышеперечисленного, я должен позвонить сыну, который пишет диссертацию в нескольких сотнях миль от меня. Я должен скрывать от него свою растущую забывчивость, пока сам не узнаю о ней побольше, хотя мы с Бобби клялись ничего не скрывать друг от друга. Диссертация – это стресс. Ему не нужен дополнительный стресс. Ему не нужно знать, что его отца опять отправляют в ссылку, на этот раз в неизвестную, но абсолютно пустую и лишённую звуков страну, где никто никого не узнаёт и никто ни о ком не заботится, – в Народную Республику Забвения.

Пока я ищу в письменном столе его новый номер телефона, я понимаю, что сегодня ещё не занимался йогой. Я оказываюсь в затруднительном положении, так как уже принял душ и оделся на выход. И я должен позвонить сыну. Но я также должен выполнить комплекс упражнений. Может, йога и немного медитации помогут мне успокоиться. Может, люди, которые видели меня голым, забудут то, что они видели. Может, администрация Еврейского культурно-спортивного центра спустит дело на тормозах. Может, всех временно поразит болезнь Альцгеймера.