Шаги навстречу - Кевин Алан Милн Страница 7

Мама (с сарказмом в голосе). Вот именно. И когда мы поедем на побережье океана, ты не хочешь составить мне компанию, разве что (она понижает голос, чтобы передразнить его) на «всех выходных, на которые я только смогу вырваться». Признай же, что ты мог бы остаться и подольше, если бы захотел.

Папа. Вот, значит, к чему все эти разговоры… Ты затеяла со мной ссору из-за того, что я лыжи навострил, потому что злишься на меня из-за дома на побережье?

Мама. Нет, но ты слишком эгоистично распоряжаешься своим временем. Это и твоя дочь, Делл. И ты должен быть рядом не только время от времени по выходным.

Папа. Вот как?! Это я эгоист? Серьезно? Неужели ты действительно думала, что я смогу все лето провести на побережье? Эмили, у меня работа. Разве в желании остаться на выгодной работе есть что-то эгоистичное? Моя работа — и причитающаяся по ней страховка — единственное, что позволяет нам держаться на плаву.

Мама (шепотом). Ты же не хочешь приезжать. Признайся…

Папа (сокрушенно качает головой). Мне нужно ненадолго выйти. Поговорим об этом позже.

Мама (на глаза наворачиваются новые слезы). Ты куда?

Папа (смотрит на нас, потом на маму). Гулять.

Ненавижу, когда они ссорятся. Жаль, что я не могу встать и выбежать за дверь, чтобы не видеть, как разваливается их брак. Но на месте меня держит сильнейший из страхов.

Страх неизвестности.

Страх неизвестности того, что ждет нашу семью в будущем.

Эмили

Туннель. Так Энн описывала свое предсмертное состояние — как будто летишь вниз по очень темному туннелю, а света в конце не видно. Она уверяла, что понимала, что происходит — что она умирает, — и пыталась разглядеть свет в другом конце туннеля. В конце концов забрезжил серебристый огонек. И тут же она почувствовала абсолютный покой и поняла, что все будет очень хорошо. А потом, без предупреждения, ее рвануло назад в мучительную пасть жизни, где было много света, но и почти столько же боли.

Больше она об этом не заговаривала, но я постоянно думаю о «туннеле». Может быть, потому, что именно сейчас, в худшие дни моей жизни, я сама нахожусь в похожем туннеле и ищу выход. Вокруг меня так часто сгущается темнота, рожденная из беспокойства, страха и разочарования всем, что есть в моей жизни, что, кажется, исход печален. Все, что мне нужно, — тоненький лучик света в конце, чтобы знать: все будет хорошо.

Что я наделала?

После ухода Делла я целую минуту стою, прислонившись к двери, опустив глаза и не говоря ни слова. Я знаю, что на меня смотрят дети — Энн с Кейдом сидят на диване, а Бри стоит вверху на лестнице, — но не могу заставить себя посмотреть на них. Должно быть, они очень расстроились.

Разве в семье любовь не главное? Неужели мы друг друга не любим? Тогда почему так тяжело? Почему я так устала? Почему мне грустно? Одиноко? Почему я убита горем?

И чувствую себя виноватой.

Делаю глубокий вдох, чувствую, как расширяется грудь, потом сжимается. Воздух рождает в моей душе крошечный лучик надежды, что когда-нибудь каким-то чудом все останется в прошлом.

Мы справимся. Обязаны справиться.

Наконец я расправляю плечи и поднимаю взгляд на детей.

— Простите, ребята. — Голос мой еще дрожит. — Особенно ты, Энн. Но, пожалуйста, не волнуйтесь о нас с папой. Это простое недопонимание.

— Конечно, мама. — Сложно сказать, то ли Энн соглашается со мной, то ли с сарказмом выражает свои сомнения относительно моих слов. Не важно.

Я вздергиваю подбородок и объявляю:

— Утро вечера мудренее. — Затем нарочито медленно направляюсь в сторону своей комнаты. Проходя мимо дивана, одними губами произношу: — Надеюсь.

В спальне тепло, но сама постель холодна. И остыла она не сегодня. Канули в лету те времена, когда мы целовали друг друга на ночь и желали спокойной ночи, а потом засыпали, как одно целое, обнявшись, обмениваясь друг с другом теплом тел. Теперь мы молча выключаем свет, тут же разворачиваемся к своему одинокому краю матраса и лежим без сна — ни один из нас даже пальцем ноги не решается нарушить невидимую границу посредине. Мы больше похожи на боксеров, каждый из которых в своем углу ринга ждет удара гонга, чтобы начать бой, чем на любящих людей, ждущих хотя бы намека на нежность. Я знаю: если бы он захотел, мог бы дотянуться до меня, а я до него, — но в последнее время никто из нас подобного желания не выказывает.

Сегодня я, насколько достает, протягиваю руку через холодную постель, надеясь коснуться его плеча… но я знаю, что это обман. Если бы он лежал рядом, я не была бы такой дерзкой. Лежала бы на своей половине кровати, одна, в ожидании, что он захочет меня… но этого бы так и не сучилось.

Уже почти час ночи, а Делл так и не вернулся домой.

Когда он уходит, я не могу спать. Я волнуюсь за него. Хочу, чтобы он был рядом, даже когда мы ссоримся.

Ссора во сто крат лучше безразличия!

А преодолевать непохожесть… во сто крат лучше, чем ссориться.

Жаль, я не знаю, что сказать или сделать, чтобы мы выбрались из этой колеи.

Жаль, я не знаю, как дать ему понять, что мы не сломались, а просто прогнулись.

Как бы мне хотелось, чтобы он вернулся домой, вошел в спальню, крепко обнял и просто… любил меня. Как раньше. Клянусь, я бы извинилась! И ответила бы ему.

В четверть второго я слышу, как открывается входная дверь, потом закрывается. Шаги по коридору. Затихают у дверей нашей спальни. Открывается дверь, входит тень Делла.

Тень подходит к его половине кровати, раздевается в темноте, ныряет под одеяло.

— Не спишь? — шепчет он.

— Нет.

— Прости за вечер.

— Ты тоже.

Повисает продолжительное молчание.

— Значит… у нас все хорошо?

Разве?

— Наверное.

Очередное молчание.

— Спокойной ночи, Эмили.

— Спокойной ночи.

Вот и все. Ни поцелуя. Ни объятий.

Постель осталась холодной…

Кейд

Когда я прихожу в школу, у парадного входа стоит директор.

— Эй, дружище! — восклицает он. — Неужели за повязкой на глазу скрывается сам господин Беннетт?

— В точку, господин директор.

Директор Смитти — хороший парень. Мне будет не хватать его в следующем году, когда я перейду в среднюю школу. Он инициатор «тематических дней» как веселого способа «попрощаться с очередным школьным годом», как он любит приговаривать. Поэтому каждый день в течение последней учебной недели имеет свою тематику. В понедельник, например, день «Смастери себе шляпу». Чтобы доказать, что круче всех, я надел гигантское сомбреро из картона и обрезков линолеума, которые нашел в подвале; плюс клейкая лента для герметизации трубопроводов и ярко-голубой клей с блестками, который я обнаружил в коробке с маминым рукодельем. Веселее всего было то, что шляпа торчала в стороны на полметра от моей головы и задевала находящихся рядом, когда я поворачивался. Во вторник, в «Пижамный день», я стащил у Бри одну из розовых ночных рубашек и надел ее поверх футболки и шортов. Не успел я миновать кабинет заместителя директора, как старый пердун с кривыми зубами отвел меня в сторону и заставил снять рубашку. Хуже того, он заставил меня позвонить маме (уже раз в десятый за год), чтобы она не забыла, какого «неординарного» сына воспитывает.