Иудино дерево в цвету - Кэтрин Энн Портер Страница 7

Но после этого мужчины, которые знали эту девушку, справлялись: «А где Нинетта?» Время шло, а они все спрашивали, и мадам уже не могла больше отвечать, что, мол, она ее выгнала за воровство. Она поняла, что поступила нерасчетливо, выгнав Нинетту, и стала отвечать: «Не беспокойтесь, пожалуйста, она скоро вернется».

А дальше, мадам Бланшар, если хотите слушать, я подхожу к удивительным вещам, про которые я вспомнила, когда вы сказали, что, мол, на ваше белье навели порчу. Там у них была кухарка, цветная, как и я, и тоже с большой примесью французской крови, она всегда жила, как и я, среди людей, которые занимаются колдовством. Но у нее было очень злое сердце, она во всем помогала хозяйке и любила совать нос во все, что бы там у них ни происходило, и на девушек наговаривала. Мадам ей доверяла, как никому на свете. И вот она спрашивает: «Где бы мне найти эту дрянь?» Потому что та успела вообще перебраться в другой район, прежде чем мадам надумала обратиться в полицию. Ну, кухарка отвечает: «Я знаю одно колдовство, оно действует здесь, в Новом Орлеане, цветные женщины так возвращают своих мужчин, ровно через неделю те приходят домой как ни в чем не бывало, рады-радехоньки, а почему, сами не знают; даже злого врага можно к себе возвратить, и он будет думать, что ты ему лучший друг. Правда это, конечно, только новоорлеанское колдовство, говорят, за рекой оно уже не действует»… Ну и вот. Они сделали все, как сказала кухарка. Взяли ночную вазу из-под кровати той девушки, налили воды и молока и покидали туда всего, что от нее там еще оставалось: волоски из ее гребня, и пудру с пуховки, и даже обрезки ногтей набрали с края коврика, на котором она всегда сидела, когда подстригала ногти на руках и на ногах; и еще добавили воду, в которой вымачивали простыни с ее кровью, и все это время кухарка тихо причитала какие-то свои заклинания; что уж она бормотала, я не разобрала. Под конец она велела хозяйке плюнуть в горшок. Хозяйка плюнула, а кухарка говорит: «Когда она возвратится, будет как пыль у вас под ногами».

Мадам Бланшар звякнула пробкой о флакон с духами:

— Ну и что же?

— А то, что через семь дней эта девушка вернулась больная, одетая во все прежнее и рада-радехонька, что снова здесь. Один клиент ее приветствовал: «С возвращением домой, Нинетта!» А когда она обратилась к хозяйке, та ей сказала: «Цыц! Живо наверх переодеваться!» Та девушка, Нинетта то есть, ответила: «Через две минуты спущусь». И с той поры жила там тише воды, ниже травы.

Браджиони сидит перед Лаурой на краю кресла с прямой спинкой, глубже он не помещается, и хриплым, унылым голосом поет. Лаура теперь старается как можно позже приходить домой: Браджиони ждет ее там почти каждый вечер. Сидит, как бы поздно она ни возвращалась, хмурый, заждавшийся, теребит свои курчавые рыжие патлы и, цепляя большим пальцем за струны, вполголоса рычит какой-нибудь мотив. Лупе, индианка-прислуга, встречает Лауру у порога и говорит, бросив взгляд на лестницу, ведущую в верхнюю комнату: «Ждет».

Лауре хочется лечь, ее измучили шпильки в волосах и стягивающие руку длинные, тесные рукава, но она задает вопрос: «Есть у тебя сегодня для меня новая песня?» Если ответ — «Да», она просит его спеть. Если «Нет», она вспоминает его любимую из прежних и просит спеть ее. Лупе приносит ей чашку шоколада и тарелку риса, и Лаура ест за маленьким столиком под лампой, предварительно пригласив Браджиони присоединиться, на что он неизменно отвечает: «Я сыт. К тому же шоколад грубит голос».

Лаура говорит: «Тогда пой», — и Браджиони впрягается в песню. Он поет упоенно и фальшиво, по-свойски пошлепывая по струнам, точно поглаживая кота, а высокие ноты тянет визгливым тремоло. Лаура каждый день слушает на рынках исполнителей народных баллад да еще обязательно останавливается на углу улицы Шестнадцатого сентября, где играет на свирели слепой парень, но Браджиони она слушает с каменной вежливостью, не отваживаясь ухмыльнуться над его беспомощным исполнением. Над ним никто не отваживается усмехаться. Браджиони беспощаден и нагл со всеми, но так тщеславен и так чутко улавливает малейшую насмешку, потребовалось бы еще больше беспощадности и наглости, чем у него, чтобы ткнуть пальцем в огромную неисцелимую рану его самолюбия. И еще для этого нужно бесстрашие, так как оскорбить его опасно, и на это бесстрашия не хватает ни у кого.

Браджиони любит себя так нежно, с таким размахом и всепрощением, что его последователи — ибо он вождь народа и опытный революционер, и грудь его пробита в героических схватках — говорят между собой, греясь в отраженных лучах его огня: «Он воистину благородный человек, и его любовь к человечеству сильнее всяких личных привязанностей». Избыток его любви перелился через край на Лауру, к большому ее неудобству, поскольку она, как и многие другие, устроилась здесь и получает жалование благодаря ему. В хорошем настроении он говорит ей: «Я склонен простить тебе, что ты — гринга, грингита!» — а Лаура в ярости представляет себе, как она сейчас наклонится и хорошей пощечиной сотрет с его лица сальную улыбочку. Если он и замечает в такие минуты, как она на него смотрит, то виду, во всяком случае, не подает.

Она знает, что хочет Браджиони ей предложить, и должна этому упорно сопротивляться, но так, чтобы сопротивление было ему незаметно. И, по возможности, даже самой себе не признаваться, что понимает, к чему он клонит. По вечерам, которые отравили ей весь месяц, она часами просиживает в глубоком кресле с открытой книгой на коленях, покоя взгляд на ровных рядах типографских знаков, в то время как вид и звук поющего Браджиони вызывают в ее памяти все прошлые беды и добавляют весу дурным предчувствиям будущего. Жирный, жадный Браджиони стал для нее символом многих разочарований. Она-то думала, что революционеру положено быть худым, гореть огнем героических убеждений, служить воплощением возвышенных идеалов. Конечно, все это вздор, теперь она понимает, самой стыдно. Революции нужны вожди, а в вожди годятся лишь энергичные люди. Товарищи говорят ей, что она полна романтических фантазий, то, что видится ей в них как цинизм, — просто-напросто «развитое чувство реальности». Она уже и рада бы сказать: «Я признаю, что не права, должно быть, я неверно понимаю основы». Она заключает с собой тайное перемирие, но не сдается, не желает уступать этой удобной логике. От несоответствия между тем, как она вынуждена жить, и какой, по ее представлениям, должна быть жизнь на самом деле, она страдает, чувствует себя преданной и то находит утешение в этом страдании, то мечтает вырваться и уехать, но, впрочем, остается. А сейчас ей просто ужасно хочется выбежать из этой комнаты, скатиться по узкой лестнице и очутиться на улице, где дома, точно заговорщики, жмутся друг к дружке под одиноким заляпанным фонарем.

Вместо этого она обращает на Браджиони ясный, открытый взгляд послушного ребенка, усвоившего правила хорошего поведения. Ее колени под прочной синей саржей плотно сжаты, круглый белый воротник напоминает монашеский, но это получилось не сознательно. Она носит униформу передовой идеи и не обращает внимания на пошлые мелочи. Родилась она католичкой и до сих пор, хоть и опасается, как бы ее не заметили и не подняли шум, все же иногда заглядывает украдкой в какую-нибудь ветхую церквушку, преклоняет колени на холодный камень и, перебирая золотые четки, купленные в Техуантепеке, читает «Богородица Дево радуйся». Это не помогает, и она в конце концов принимается рассматривать украшения на алтаре — цветы из фольги, истрепанное шитье, умиляется кукольным фигуркам святых мучеников, чьи босые ступни в белых кружевных кальсончиках выглядывают из-под торжественного бархатного облачения. У нее сохранились пристрастия, усвоенные еще в отрочестве, ими диктуются ее жесты и вкусы. Поэтому, например, она не носит машинных кружев. Это ее тайная ересь, так как у них в группе считается, что машины — святое, они принесут спасение рабочим. Но она любит тонкие кружева, вот и сейчас ее белый монашеский воротник обшит еле заметными уголками кружевной паутинки, и у нее в верхнем ящике комода таких хранится еще девятнадцать штук, завернутых в синюю оберточную бумажку.