Кома - Эргали Гер Страница 7

И тут члены Совета заговорили. Обсуждение вышло бурным, бестолковым, бессвязным – уж больно кардинальным и неожиданным оказалось озвученное Пал Палычем предложение. Сама перспектива, невероятная возможность построить в зеленой зоне Москвы нечто вроде монастыря – жилой комплекс братства Святого Духа – настолько поражала воображение, что свыкнуться, подступиться к ней вот так сразу, с наскоку, было непросто даже «апостолам». Обсуждали мелочи, цеплялись к деталям, примеряли проект на себя и своих близких. Думалось отдельно о вечном и отдельно о личном. По лицу того же профессора Волкова читалось, что он восхищен проектом, – но аргументов, способных подвигнуть его самого и его многочисленную родню поступиться родовым гнездом на Ленинском проспекте, не существовало в природе. Кома тоже подумала первым делом о Лешке: уговорить его на переезд в общежитие, в одну комнату с матерью, на полтора года – ой, даже заикаться об этом было бессмысленно…

Однако у Учителя нашлись аргументы и для профессора, и для Лешки, и для многих других. Никто, разумеется, не знал, чем соблазнился Сергей Владимирович Волков (а также его зятья и невестки) – поговаривали, что мансардой на семнадцатом этаже «Белого голубя», будущим роскошным видом на самый большой лесопарк в Европе, – в результате шестикомнатная квартира на Ленинском проспекте ушла новым русским, а сам профессор с родней переехал на дачу под Звенигород. Да еще приютил на своем академическом гектаре две семьи братьев по ордену.

Что до Лешки, то Учитель с Пал Палычем лично нагрянули в его прокуренную шелепихинскую берлогу, заставленную чуть ли не до потолка книгами, и долго, часа полтора, беседовали с глазу на глаз. Соблазнился Лешка, во-первых, тем, что им с Комой пообещали две отдельные однокомнатные квартиры (да-да, вот так – разъездом с матерью взяли Лешеньку), а во-вторых, какой-то хитрой выделенкой под интернет, который на Шелепихе продавался по карточкам (при этом дурил, пищал, урчал и доводил Лешку до мата). Вроде как в «Белом голубе» этот самый интернет пойдет прямо в квартиры, совсем как электричество и вода. И потом – даже в общаге у Лешки выкраивалась отдельная комната: Кому назначили старшей по общежитию, выделили кабинет с диваном, сейфом, большим столом для заседаний Совета. Съездив и осмотревшись, Кома решила, что можно и так, в особенности если поменять обои.

Со слезами и надеждами пополам – переехали. Продали квартиру азербайджанцам, распрощались с Шелепихой и в сентябре 1996 года подались на выселки в Останкино, в пустую семиэтажную общагу между молокозаводом и мясокомбинатом. Кома обустроила кабинет, повесила шторы, наградной туркменский ковер, на ковер – ледоруб и вымпелы, расставила свои фикусы, герани, кактусы – вот так, сорока лет не прошло, как вернулась в общагу. Были тут свой комендант, своя охрана из бугаев, которых, впрочем, по согласованию рассчитали – для вахты своих старушек хватало, – а коменданта пришлось оставить, поскольку лицо материально ответственное. Правда, гешефт ее на корню зарубили, всех нелегалов выселили, а самой велели вести себя скромно-тихо, без комендантской дури. Кома, как старшая от арендатора, вынужденно приглядывала за комендантшей, чтоб та не орала на переселенцев и не сеяла панику пополам с истерикой – но эта Рая Зворыкина, толстомордая крыса, угомонилась не сразу. Шастала из номера в номер, принюхивалась, пыталась интриговать, обзывала братьев и сестер бомжами, баптистами, олухами Царя Небесного; в общем, пришлось Пал Палычу поставить вопрос ребром – а он, похоже, умел это делать, несмотря на свой улыбчивый вид, потому как Зворыкина в момент угомонилась с лихвой, забилась в норку и на полгода ушла в тихий запой.

Условия были, оно конечно, ниже плинтуса. На этажах – развороченные туалеты, черные от гари кухни с разбитым мусоропроводом и тараканами, замызганные душевые в подвале – рабочая общага эпохи кризиса производства, вот так. Все надо было приводить в порядок. В сентябре, когда только въехали в загаженный семиэтажный улей, даже у Комы прихватило сердечко: ни поесть толком, ни помыться, ни по нужде. К Новому году все этажи, все семидесятиметровые коридоры общаги заполнились под завязку. Своими силами обновили проводку и туалеты, кухни отскребли-побелили, поставили домашние плиты, стиральные машины, даже баню наладили в подсобке за душевой – жить стало лучше, жить стало веселее.

Чуть дальше, на Алтуфьевском шоссе, взяли в аренду контейнерный склад: москвичи – народ состоятельный, в общагу нажитое не втиснешь. Сколько деньжищ стоили эти аренды, Кома даже не спрашивала. Хотя, с другой стороны, на скопе-опте наверняка какая-то экономия набегала: как-никак к февралю триста восемьдесят семейств сдали свои квартиры в фонд «Белого голубя». Двести двадцать переехали в общежитие, остальные – кто куда: на съемные квартиры, по родственникам, по дачам. Такова была сила слова и сила веры.

Никто из членов Совета не ожидал, что столько людей пойдет за Учителем до конца. А ведь набралось – выше крыши: к весне толпами бегали за «апостолами», умоляя принять в братство со всеми чадами и домочадцами, – только не было больше мест ни в общаге, ни в «Белом голубе». Как говорил Пал Палыч: «Небесный-то он небесный, но не резиновый…»

– Веруйте, – говорил Учитель. – Отстроим «Белый голубь» и дальше пойдем, всю Россию застроим обителями…

Теперь он чуть ли не ежевечерне приезжал в Останкино, обходя одну за другой все палубы своего ковчега, все запруженные людьми, детишками, колясками, велосипедами, прочей движимой и недвижимой рухлядью коридоры с первого этажа по седьмой; наверху, в Комином кабинете, проводил короткую деловую летучку с «апостолами», затем до поздней ночи принимал всех жаждущих (а Кома тем временем кормила Лешку, обходила вечерним дозором вахту, душевые, кухни и туалеты) – после чего улетал в ночь, в Дубну, а она с порога осеняла мелкими крестиками пыльный, мигающий красными огоньками зад “land rover’а”.

Возможно – да не возможно, а точно – это было лучшее время в Коминой жизни. С раннего утра до позднего вечера к ней тянулись люди, вместе они ежедневно и ежечасно ткали волшебную ткань нового братства. К ней окончательно вернулся волжский распев – он убедительней московского «аканья» закруглял углы, заживлял обиды, утихомиривал страсти. С мобильным телефоном на шее – знаком старпомовских полномочий – Кома бродила по этажам, улаживая десятки ежедневно возникающих бытовых, семейных, личных проблем: задраивала течи, штопала дыры, сплеснивала связи между братией, в особенности между «командой» – членами ордена – и «пассажирами» (так окрестили домочадцев, отвергающих свою принадлежность к ордену). Пассажиров, как известно, не выбирают – были тихие пассажиры, были капризные, сочувствующие и паникеры – разные. Лешка, к великой Коминой радости, оказался одним из лучших: на улицу выходил нечасто, разве что в архивы, зато полюбил вечерние прогулки по коридору – а жизнь в коридорах бурлила, так что он сходу нашел и единомышленников, и политических оппонентов. Вплоть до жидомасонов; в православном братстве их обнаружилось ровно столько же, сколько в любом другом – то есть, по уму рассуждая, пришлось переквалифицировать данное явление в элемент мироздания. Даже собутыльника откопал: с шизоидным художником Толиком, мужем десятницы Фриды, выпивали на двоих чекушку и несли такую ахинею, что комары дохли (про элемент мироздания – это оттуда). Скепсис сына по отношению к братству сменился ироническим любопытством. Теперь он не обрывал Кому, когда та пускалась в рассуждения о текущих событиях – вот только с помывкой как было туго, так и осталось. Раз в месяц Кома с трудом, чуть не силой выпроваживала его в душевую, меняла страшненькое белье на свежее, пылесосила и проветривала комнатушку – черт знает, что творилось с парнем. А ведь были и молодые девушки в общежитии – но нет, девушки Лешку не интересовали. Только компьютер, только его бесконечная, безразмерная Книга Правды Про Все.