Круг замкнулся - Джонатан Коу Страница 70

По той же причине пропасть между британским фашизмом и вооруженным исламом уже не казалась столь глубокой, как предполагал Филип. Ненависть к черным, азиатам и арабам переместилась на второе место, уступив первенство антисемитизму: главной темой было свержение сионистского оккупационного правительства, разоблачение заговора могущественных евреев, якобы возжелавших править миром, используя американские (а также британские) финансовые и военные ресурсы. Поэтому неудивительно, наверное, что белые расисты были готовы заключить союз с революционными группировками из других культур, приверженных той же идее, и что Осама бен Ладен слыл у них героем задолго до 11 сентября. И теперь кое-кто начинал утверждать (главным образом в Интернете, на националистических форумах), что подлинный национал-социализм не имеет ничего общего с расизмом, но является лишь политической системой, позволяющей всем людям вернуться к своим (абсолютно различным) корням, чтобы жить в гармонии с природой и Богом. Единственное, что этому мешает, — современный «мировой порядок», опирающийся на капитализм, моральное разложение и безбожный материализм. Вот почему этот порядок необходимо уничтожить насильственным путем либо подрывной деятельностью.

Филип видел, что глубоко ложная теория мирового заговора формулируется тем не менее стройно и логично и потому способна сбить человека с толку. Он сам то и дело невольно соглашался с некоторыми выводами (например, с тем, что западное общество разлагается и утрачивает ценности), и тогда ему приходилось возвращаться назад, к незыблемым голым фактам, конкретным вещам, вызывавшим у него инстинктивную реакцию, которой он мог доверять: гнусный расистский жаргон в анонимном письме, адресованном Стиву, или исполненные ненависти тексты песен на диске «Карнавал в Освенциме». В условиях полной несовместимости этой гадости и мистических, не лишенных поэзии излияний более изощренных неонацистов — с восхвалениями народной культуры, родины и чести — Филип пытался обрести свою собственную нравственную позицию. Его не покидало ощущение, что любая система ценностей, какую ни возьми, находится в состоянии текучести, размывания и что новые лейбористы каким-то образом отражают это веяние времени. Постоянно вещая на языке верующих в идеалы, они придерживаются того же безжалостного прагматизма, что и все прочие, и столь же заворожены своим богом (свободной рыночной экономикой), как и мусульманские фанатики. Пол Тракаллей, вот кто часто приходил Филипу на ум.

Но все это было слишком сложно выразить словами. Иногда он набрасывал пару абзацев, а когда перечитывал, ему чудилось, что в написанном явственно сквозит сочувствие к крайне правым; потом, через полчаса, снова заглядывал в текст, и теперь ему уже казалось, что под этим мог бы подписаться радикальный левак. Различие между двумя подходами — между любыми подходами — стиралось. Когда же Филип пытался с предельной объективностью охватить явления во всей полноте, ему мерещилось, что он превращается в Бенжамена, автора шедевра, который вечно создается и никогда не будет завершен. И кстати, придуманное Бенжаменом сплетение слов и музыки — если уж говорить о прецедентах — прямиком отсылало к вагнеровской Gesamtkunstwerk, [21]концепции, более чем уютно уживавшейся с нацистской идеологией. Только этого не хватало! У Филипа опускались руки. Он почувствовал себя куда лучше, когда снова вернулся к рубрике «В городе». Ему давно хотелось написать серию заметок о водном бассейне на Газ-стрит — о том, как в начале девятнадцатого века эта сеть каналов стала свидетелем жестокой конкуренции между управляющими компаниями. С такой задачей Филип наверняка управится. И почему бы ему не искать прибежище в том, что он понимает, в том, что поддается познанию.

* * *

Как-то вечером, в тот период, когда Филип, не жалея сил, собирал материалы для книги, Кэрол задала ему странный вопрос:

— Почему ты так увлечен всем этим? Филип в который раз поведал о тепле и радушии, царящих в доме Стива, и о том, как его затошнило, когда он прочел анонимные пасквили об этой семье.

— Да, но зачем с этим возиться? Те, кто на такое способен, — подонки, шваль. А твоя книга может сделать их гламурными персонажами.

— Ну, расизм не желает исчезать. Подтверждение тому — письма, присланные Стиву. Или дело Эррола Макгована. Так что кто-то должен этим заниматься.

— Но в некотором смысле то, чем ты занимаешься, не расизм. Понимаешь, расизм повсюду, но он о себе не заявляет. Если хочешь увидеть настоящий расизм, съезди в глубинку или прорвись на ужин в клуб Ротари. Там полно белых британцев из среднего класса, которые изначально не любят черных, — не любят никого, кто от них отличается, — но они хорошо устроены, их жизнь идет по плану, поэтому им нет нужды громко кричать о своих пристрастиях: разве что прочтут «Дейли мейл», [22]а потом выпустят пар за барной стойкой в гольф-клубе. Вот это расизм. А люди, о которых ты говоришь, люди, которые вступают в организации, ходят на демонстрации и дерутся на улицах, те, что высказываются открыто, — это совсем другая история. Эти люди в беде. Их страх и ощущение беспомощности столь сильны, что они не могут с ними сладить. Для того и разводят бурную деятельность — чтобы их страх заметили.

— Ты хочешь сказать, — Филип покусывал кончик карандаша, — что «Комбэт 18» — это крик о помощи?

— Я хочу сказать, — Кэрол положила руку ему на плечо, — что я тебя знаю, Фил. Ты не умеешь писать о политике, об идеологии. Для тебя это чересчур абстрактно. Тебе интересны люди. О них и должна идти речь в твоей книге, если ты ее когда-нибудь напишешь: что приводит людей на такие позиции? И по-моему, ты увлекся этой темой, потому что вдруг увидел возможность кое-что выяснить для себя.

— Выяснить? Что?

— Не знаю. Разгадать какую-то загадку. Решить головоломку, мучившую тебя долгие годы. Вот почему книга так тебя захватила.

Филип нахмурился, не совсем понимая, что Кэрол имеет в виду, но не отмахнулся от ее слов и, более того, вспомнил их от первого до последнего, когда ноябрьским утром вскрыл письмо от Бенжамена и узнал о его находке в Дорсете.

* * *

Дорогой Фил (писал Бенжамен),

Гардинг жив-здоров!

Во всяком случае, был таковым семь лет назад.

Прошлую неделю я провел в Дорсете с мамой, папой, Лоис и ее дочерью Софи. Мы жили в старом замке, где было полно книг с отзывами посетителей. И однажды ночью Софи, читая их, обнаружила вот это! Как считаешь, это наш парень, а?

Всего доброго, Бенжамен.

К письму прилагалась ксерокопия записи из книги отзывов на четырех страницах:

13-17 марта 1995 г.

Говорят, дом англичанина — его крепость, и как бы я хотел, чтобы так оно и было. Увы, сейчас, когда я это пишу, мой дом (куда очень скоро, всего через пару часов, я вернусь с тяжким сердцем) — обветшавший трейлер на голом Северо-Восточном побережье Англии, навечно припаркованный в чистом поле, продуваемом всеми ветрами, ярдах в двадцати от ядерного реактора, и снабженный столь проблемными — с физической и психологической точек зрения — санитарными удобствами, каких я не видывал за семьдесят пять лет своего бессмысленного и беспросветного существования.