Йогиня. Моя жизнь в 23 позах йоги - Клер Дедерер Страница 70

Открылась дверь, и вошел седой мужчина. Он выглядел в этой студии совершенно несуразно: на нем были брюки цвета хаки, светло-голубая рубашка, застегнутая на все пуговицы, очки в роговой оправе. Смотрел он сурово и внимательно. Другими словами, воплощал собой классический образ джентльмена, разве что твидового пальто не хватало. Он поздоровался со мной, кивнул остальным и тоже сел на подушку, сбросив начищенные до блеска туфли, скрестил ноги, положил руки на колени и следующие двадцать минут молча просидел в медитации.

Когда он наконец открыл глаза, взгляд его был посвежевшим, как только что политая лужайка. Потом он улыбнулся, окинул взглядом своих учеников и проговорил:

— Если мы сформулируем намерение медитировать усердно и правильно, но не подойдем к этому намерению осознанно, то превратимся в придурков.

Следующие полчаса он объяснял студентам, чем они, собственно, только что занимались. Говорил он метафорами. Упомянул в разговоре и Долорес Амбридж, злодейку из «Гарри Поттера», и святую Бригитту Ирландскую. Он рассуждал о неприкосновенности обычной мухи и о лобной доле головного мозга. Его лекция была многогранной, он пытался найти подход к каждому ученику, заставить его понять. Хотел каждого затронуть и для каждого подобрать подходящую метафору, ту, которая сподвигла бы его сесть и посвятить себя практике медитации.

Наконец Спеллман собрал все свои рассуждения огромной сетью, в которую попала и я. Он заговорил о Томе Брауне, охотнике из Нью-Джерси. Браун рассказывал, что тем, кто хочет увидеть дикого зверя, нужно пойти в лес и там сидеть абсолютно неподвижно. Если сидеть достаточно тихо, звери сами придут. Мое внимание сразу обострилось: Брюс ходил на охоту с Брауном, когда писал о нем статью. Спеллман сказал, что практика медитации в точности соответствует опыту, описанному охотником. Если замереть и сидеть достаточно неподвижно, первобытный ум (та часть ума, которая не занята мыслями об обязательствах, потребностях, повседневных делах) сам себя проявит и выступит на первый план.

Ух ты, подумала я.

Потом пришло время рисовать.

— Если вы хотите творить, ваше тело должно быть расслаблено, — проговорил Спеллман, а мы тем временем разошлись по студии.

Солнечные лучи струились в высокие окна. В комнате пахло суховато — меловой пылью и чуть-чуть яичной скорлупой — запах темперы.

— Не напрягайтесь, — продолжал Спеллман. — Особенно важно расслабить тело в тот момент, когда вы переходите от одного действия к другому. Пусть челюсть расслабится полностью. Смотрите в пространство, может быть, чуть вверх. Просто отпустите всё. Я сейчас вернусь, возьму кое-что в соседней комнате. Помните: полное расслабление! Обмякните!

Секунд через десять или двадцать он вернулся и взглянул на нас: мы так и стояли с отвисшими челюстями и безвольно повисшими руками.

Он начал смеяться:

— Да, ребята, ну и вид у вас.

Мы заняли места за длинными столами и сделали несколько контурных набросков горшков и ваз. Я нарисовала феноменально уродливый молочник. При этом чувствовала себя абсолютно счастливой. Мы вместе занимались творчеством, молча чертили линии на бумаге. Я на занятии у Спеллмана нарисовала сущую ерунду, но, как ни странно, очень гордилась своим произведением.

После мы с Брюсом встретились в кафе. Мне не терпелось выложить ему все новости о своем творческом опыте.

— Спеллман, — заявила я. — Если у меня и будет гуру, им станет он.

Брюс, который четырьмя часами ранее видел, как я ухожу из дома с весьма подозрительным настроем по поводу всей этой буддистской конторы, не говоря уж о созерцании, ответил:

— Господи, да ты как Вуди Аллен в «Днях радио». В той сцене, где он идет к соседям-коммунистам жаловаться на шум и возвращается, выкрикивая девизы партии.

Образованность Спеллмана, да и его роговые очки слегка смягчили мой скепсис, и я продолжила свою неделю обучения в «Наропе». Следующим был семинар по практике созерцания с Джудит Симмер-Браун, известной в буддистских кругах дамой.

Мы обсудили внеклассное чтение, и Джудит объявила, что пора приступать к медитативным упражнениям. Меня это слегка напугало. Хорошо, что на этот раз я надела брюки.

С одной стороны высокой пыльной классной комнаты Джудит соорудила что-то вроде самодельной сцены и попросила каждого из учеников встать с краю, поклониться, а затем молча выйти на середину сцены. Затем каждый из нас должен был постоять там молча, не двигаясь, не смеясь, не улыбаясь. Цель упражнения была в том, чтобы стоять, не произнося ни слова, и смотреть в глаза всем присутствующим в зале. У некоторых на лицах мелькало смущение, другие стояли спокойно, словно приклеенные к полу, и внимательно смотрели каждому в глаза.

Когда все ученики сделали упражнение, Джудит взглянула на меня. Вот что поразительно: эти буддисты умели буквально гипнотизировать взглядом. Она не смотрела на меня выжидающе; ее взгляд ни на что не намекал. Она просто взглянула, а я тут же встала и подошла к сцене.

У края я остановилась и поклонилась. Руки тряслись, но я пыталась думать об этом как о нормальном проявлении человеческого волнения, своего пранического тела. Я очень боялась, но назад пути не было.

Я взошла на сцену, которая вдруг показалась очень реальной, не игрушечной. Я стояла, вытянув вдоль тела дрожащие руки, и смотрела на лица учеников: девушки с фиолетовыми локонами, парня с дредами, девчонки с прямыми каштановыми волосами в очках без оправы, которая выглядела точь-в-точь как выпускница старших классов из Линкольна, штат Небраска. И на саму Симмер-Браун. Я думала, та одобрительно мне кивнет, но ее лицо было абсолютно бесстрастным.

Вообще-то, все их лица были абсолютно бесстрастными. Я не замечала этого раньше, когда сидела среди них на полу с репортерским блокнотом на коленях — дурацкой декорацией. На их лицах не было ни одобрения, ни насмешки. Никто не улыбался. Но никто и не хмурился. Симмер-Браун удалось каким-то образом обучить их не давать оценки. Они смотрели на меня, и в глазах не было никаких суждений. Медитативное упражнение работало с двух сторон: для зрителей из зала оно было столь же сложным, как для стоящего на сцене.

Домой я вернулась в шоке. В той комнате реальность ощущалась особенно остро; это было прямо противоположное состояние тому, когда все находятся под действием наркотиков, — чрезмерная ясность. Интересно было узнать: оказывается, когда все суждения и оценки отпадают, остается ясность. Я всегда полагалась на оценки и в работе, и в жизни, таким образом я постигала мир. Но что, если это не помогает? Что, если так я лишь загрязняю воду вместо того, чтобы очищать ее? Мне было достаточно лет, чтобы понять: я знаю себя — и знаю, что никогда не смогу смотреть на мир без призмы рефлексивных суждений. Но ведь можно было хотя бы попробовать. Другие студенты попробовали — и энергии, исходившей от них, хватило бы, чтобы осветить маленький город.

На следующий день я пошла на йогу в собственный зал «Наропы». У преподавателя были красные волосы, и, судя по виду, он никак не мог быть индусом, но вместе с тем говорил с сильным индийским акцентом и рассказал нам легенду об обезьяне. Я чувствовала, что уже не осуждаю его так сильно, как осуждала бы раньше. Ведь многое из того, что я увидела в стенах «Наропы», могло бы вызвать мое раздражение и досаду, но вместо этого увлекло меня.