Кресло русалки - Сью Монк Кид Страница 70

Уит нахмурился.

– Не так давно я столкнулась с ним, и он дал мне совершенно ясно понять, что знает о нас. Он говорил об этом очень ехидно. – Говоря «нас», я почувствовала себя неловко.

– Боюсь, у отца Себастьяна дурная привычка читать мою записную книжку.

– Но это непозволительно.

Свет в часовне вспыхнул ярче. Я вспомнила, как он играл на лице Уита, когда тот спал. Как он мыл мне ноги проточной водой. Я не могла обнаружить ту таинственную точку, начав отсчет с которой наша близость превратилась в сдержанные умолчания.

– Знаешь, я до сих пор не был уверен, что он действительно читает ее. Только подозревал.

– У меня было чувство, что, когда отец Себастьян разговаривал со мной, он на самом деле просил меня оставить тебя в покое, хотя в действительности ничего такого сказано не было. Могу только представить, как нелегко пришлось из-за него тебе.

– Можешь думать что хочешь, но, по правде говоря, с тех пор он стал ко мне добрее. Как будто и правда хотел, чтобы я сам сделал выбор. Он сказал, чтобы я спросил сам себя, зачем я здесь, что для меня значит сокрыться в монастыре наедине с Богом. Наверное, он устал ждать, пока я сам до всего дойду. – Уит пожал плечами. – Отец Себастьян очень любит ставить вопрос ребром.

Люди больше не приносят жертв.

Мне кажется, что любое начало уже таит в себе конец. Глядя на Уита, я поняла, что конец начался уже в ту первую ночь, когда мы встретились, когда стояли по разные стороны монастырской стены. Упрямые кирпичи.

Уит тоже понимал это. Я могла догадаться об этом по тому, как он засунул руки в рукава рясы, по тому, как сгустилась грусть в его глазах. Я видела, что он уже принес жертву.

Мы стояли, в упор глядя друг на друга. Я задумалась, смогла ли бы влюбиться в него, окажись он продавцом обувного магазина в Атланте. Странная мысль, но она показалась самой разумной за всю мою жизнь. Сомневаюсь, что смогла бы, и я почувствовала разочарование, срывавшее с наших отношений последние иллюзии. Моя влюбленность в него была как-то связана с тем, что он монах, с его верностью тому, что заложено глубоко в нем, самодостаточностью одиночества, желанием преобразиться. Больше всего я любила в нем собственную жизнерадостность, его способность вернуть мне самое себя.

Было жестоко и удивительно осознать, что наши отношения никогда не принадлежали миру, реальному дому, где стираешь носки и режешь лук Они принадлежали сумеречной изнанке души.

Я пришла к чему-то такому же предельно простому, как с отцом, и не оставалось ничего иного, кроме как принять это, научиться принимать, укладываться спать каждую ночь и – принимать.

Я закрыла глаза и увидела Хью. Его руки, волосы на пальцах, пластыри. Как все это было реально. Как обыденно. Как до боли прекрасно. Мне захотелось, чтобы он вернулся. Не таким, каким был раньше, а новым, совсем новым. Мне захотелось, чтобы настало то, что приходит после страсти, – замужняя любовь со всеми ее недостатками.

– Я честно думал, что смогу выдержать это, мне хотелось. – Уит покачал головой и посмотрел на покрытый протершимся ковром темный помост.

– Знаю. Мне тоже.

Я не хотела, чтобы он еще что-нибудь говорил. Хотелось уйти молча, быстро.

Уит кивнул. Глубокий, прочувствованный кивок, относившийся к чему-то, что я не могла видеть или слышать.

– Мне будет не хватать тебя, – сказал он.

– Прости. – Голос мой пресекся на этом коротком слове. Я поняла, что была искусительницей. Сидя на морских скалах, как гомеровская сирена, я соблазнила его. И пусть даже он отступался так же, как и я, я почувствовала, что на самом деле предательницей была я. Что я предала свои признания в любви, свое обещание годовщин.

– Не хочу, чтобы ты винила себя, – произнес Уит. – Дело в том, что мне… – он протянул руку и коснулся моего лица где-то возле подбородка, – мне нужна была эта любовь.

Он мог иметь в виду миллион разных вещей но мне хотелось бы верить, что его скорбь по жене сделала его сердце бесчувственным, а любовь ко мне снова воскресила. Мне хотелось бы верить, что теперь он вернет сердце монастырю. Он будет снова разыскивать себе пропитание на птичьих базарах, прислушиваясь к кваканью лягушек на низкорослых островных дубах, принюхиваться к запаху хлеба, который печет брат Тимоти, зорко вглядываться во все эти мелочи, через которые Бог являет себя.

– Значит, это касается нас обоих. Мне тоже нужна была эта любовь.

Слова мои прозвучали так неловко, так не к месту, словно я собиралась пуститься в объяснения, но Уит улыбнулся и придвинулся ко мне.

– Я ведь говорил – мы будем прокляты и спасены оба. Помнишь?

Я попыталась улыбнуться в ответ, но улыбка получилась вымученной и тут же угасла. Я потянулась к Уиту. Мы обнялись, ничуть не заботясь о том, что кто-нибудь сможет нас увидеть. Я не плакала, по крайней мере тогда. Я обнимала его и чувствовала, как приливы отступают от островка на болотах, где мы занимались любовью. Внутри меня открылось место, тайное место, где я могла спрятать его и унести с собой. А когда он ушел и я осталась одна, почувствовала то, что, должно быть, чувствуют белые цапли, когда луна встает в ранних сумерках, – нестерпимую тягу к дому.

Я пошла на Костяной пляж и села на кусок плавника, изогнуто торчавший из песка. Я смотрела на океан, где лодки, вышедшие на ловлю креветок, устраивались на ночлег среди зеленых валов. Прилив наступал, вместо того чтобы откатываться обратно в море, и я уловила в этом какую-то иронию – все наоборот. Всему свой черед. Вот только паузы, промежутки пустоты будут множиться.

Я потеряла их обоих.

Когда-то давно, во время девичника, когда мать, Кэт и Хэпзиба зашли в море по пояс, я следила за ними примерно с этого же самого места. Я представила их в воде, как они хихикали, связывая три нити вместе и бросая их в волны. Мы с Бенни хотели пойти с ними, умоляли об этом.

«Нет, это только для нас. Оставайтесь на берегу».

Кто мог представить, что выйдет из узелка, завязанного в ту ночь?

Я сбросила сандалии и подняла подол платья как можно выше. Несмотря на жару, море все еще было по-зимнему прохладным. Пришлось заходить медленно.

Когда вода достигла коленей, я порылась в кармане и достала куски бечевки, которые подобрала на монастырской лужайке. Мне хотелось связать узел, который исчез бы навсегда. Но не с кем-то. Сама с собой.

Всю жизнь – безымянно, неопределенно – я пыталась дополнить себя кем-то еще; сначала это был отец, потом Хью, даже Уит, и я решила, что с меня хватит. Я хотела принадлежать себе.

Я отобрала несколько кусков, думая, знала ли что собираюсь сделать, когда собирала их?

Я стояла неподвижно, волны всплескивали о мои бедра и, раскатываясь, устремлялись к берегу.

«Джесси, я беру тебя…»