Женщина при 1000°С - Хальгримур Хельгасон Страница 71

81 Замерзший камень 1942

В Гамбурге я видела, как падают целые дома. Шесть разукрашенных этажей обрушивались друг на друга. Однажды меня едва не завалило банком. Другим повезло гораздо меньше. Девушку по имени Труди, с которой я познакомилась случайно и которая пригласила меня пожить у себя и своей семьи, придавило обломком стены куском балкона с черными перилами. Я попыталась сдвинуть его с нее, но мне не удалось. Вместо этого я сняла с нее туфли и решила передать их ее родителям, но когда я дошла до дома, он уже превратился в облако пыли. Я опустила глаза на туфли в руках и смотрела, как пыль наполняет их. И я подумала, что меня преследует проклятие. Все, к чему я привязывалась, у меня отбиралось. Мама исчезла, папа исчез, Труди исчезла, а теперь и ее дом, ее мама и папа, бабушка и трое братьев…

Я решила больше ни с кем не знакомиться.

Как же я остиротела во время войны? Это случилось в марте сорок второго. «Временное» проживание у фрау Баум затянулось и продлилось целый год. Мы всё думали, что война закончится всего через несколько месяцев, пока Гитлер заглатывал страны, как чайка – рыбешек. Но сейчас мне светили перемены в жизни. У мамы появилась собственная квартира. А когда папа пришел на недельную побывку из армии, они решили, что он съездит за мной на Амрум, а потом мама встретит нас в Гамбурге, и оттуда я поеду с ней в Любек. Меня обуревали смешанные чувства. Конечно, мне не терпелось увидеть маму с папой, но я тут же начала скучать по Майке и Хайке и по нашему вольному житью на белом взморье.

Папа сильно изменился. Выражение его лица стало жестким, словно сушеная рыба, на носу виднелись следы обморожения. Сейчас он говорил по-немецки более уверенно, чем раньше. Я почти пугалась, когда он пускался в длинные объяснения. Прошлой весной он окончил военное училище, но без лишнего пафоса. Разумеется, из-за своего возраста. Значок «СС» исчез с его воротника, а вместо того он стал водителем грузового транспорта. Всю зиму он мотался туда-сюда по украинским степям с боеприпасами, людьми и провиантом на крытой платформе, то по лужам от ливней, то при такой полярной стуже, какой исландцы никогда не знавали.

Он не знал боев, разве что стрельбу по кузовам из леса, никогда не выезжал на передовую (в ту пору линия фронта уже перешла и Белоруссию, и Украину и со скоростью пешего хода продвигалась вглубь самой России) и поэтому никого не убил. И все же это был не тот же самый человек, который считал со мной ступеньки до нашего «насеста» в Любеке и танцевал для нас с мамой в гостиной просто так, без всякой музыки. Военное училище сделало суровым выражение его рта, а русская зима не только покусала ему нос, но и заморозила ему глазное дно. Хотя ему еще удавалось выжать из себя несколько типичных ханс-хенриковских шуточек, в его взгляде было что-то тундровое. Разница была малозаметная, но значительная. Это была разница между просто камнем и замороженным камнем.

«Одну зимнюю ночь я запомнил лучше других», – писал он мне уже много времени спустя, сломленный человек, движимый желанием исповедоваться, один-одинешенек в подвале в Гриндавике, уже после войны и Аргентины.

«И снова мы застряли на этой сволочной дороге между Рыльском и Льговом. Местность там ровная, словно открытое море, и такая же бесконечная. По правде говоря, иногда мне казалось, будто мы пробираемся по покрытому льдом океану. (По ночам мне снилось, что под дорогой плавают большие киты.) Из несожженного хутора близ колеи грянул выстрел. Какой-то коммунист положил свою жизнь на то, чтобы лишить наш головной автомобиль бензина, прострелив бак. Это задержало нас на целых 30 часов. Когда температура упала до 20 градусов мороза, такой срок равносилен трем неделям. Ночь мы переждали в кабине – я и мой товарищ Орел.

Орел был пасторским сыном из Аахена, полнолицый математик-любитель, отличный парень, но для немецкого солдата слишком беспечный. Он, казалось, не понимал всей важности войны и называл ее „зимней сказкой“. Он знал целую кучу стихов и часто читал их мне наизусть в машине. Это помогало скоротать время в дороге, но мне пришлось попросить его прекратить эти вирши, когда выяснилось, что большая их часть принадлежит Генриху Гейне. Его стихи были запрещены в границах Третьего рейха „из-за еврейских чернил в пере этого поэта“, если процитировать более известного, чем я, человека. Пасторскому сыну оказалось трудно понять мою законопослушность. Казалось, он любил Генриха Гейне больше, чем свое отечество (!) и заявлял, что когда Москва падет, он пройдет маршем дальше – до самых Уральских гор – и создаст там небольшую колонию, Dichterland [158], где „все женщины прекрасны wie Röslein auf der Heiden [159], а мужчины читают на улицах стихи“.

Вот так. Хотя надо признать, Орел, как и многие жители континента, был не так чувствителен к холоду, как я, исландец. В великую морозную ночь ему удалось заснуть на пассажирском сидении, в то время как я дрожал за рулем. Но нам возбранялось оставлять двигатель включенным, потому что надо было экономить топливо. Под утро я сильно проголодался и выбрался из машины. В этот раз столовую устроили на вышеназванном хуторе, и наш повар раздавал кофе в крохотной русской кухоньке, которая больше всего напоминала мне кухню у старого Рюни на Банке. Обгоревшие стены и портрет крупного национального писателя Л. Толстого. Нашему повару помогала дочка хозяев хутора, светловолосая девушка с пучком на голове, необычно красивая для славянки».

Нота бене: моему отцу потребовалось 17 лет, чтобы полностью вычистить из своей головы нацистские бредни, и тогда, и только тогда мама вновь приняла его.

После того, как я угостился свежеиспеченным хлебом и выпил кофейку с сахаром, повар попросил меня отнести кофе в коровник. Омытая ветрами кривая крыша виднелась в предрассветных сумерках по правую руку. Я перешел двор, поднял засов и заглянул внутрь. Моим глазам представилась мизансцена, напоминавшая, если честно, картину кого-то из нидерландских мастеров, знакомых мне по Verdens Kunsthistorie [160]. Это полотно было смесью «Урока анатомии» Рембрандта и «Рождественского евангелия» художника, которого я позабыл.

В углу стояли две тощие коровы, хвостами ко мне. Одна из них, белая в пятнах, повернула голову на свет, струившийся из открывшейся двери, а вторая помотала кисточкой хвоста и недовольно промычала. На грубом столе – доске, положенной на козлы – посреди помещения лежал человек в немецкой форме, бесперерывно стучал обутой в сапог ногой по краю стола и кричал от боли. Над ним хлопотали двое врачей, а вдоль стены сидело и лежало множество солдат на перевернутых ведрах, чурбаках и козлах, большинство – без сознания от холода, усталости или опьянения, если не от всего этого разом. Один из них в отчаянии уставился на свою выставленную вперед ногу и тяжело стонал, а другой держал на переносице окровавленную тряпку.