Про Иону - Маргарита Хемлин Страница 75

И отошел потихоньку в сторону, как раз люди появились.

Иона не находил себе покоя. В выходной отправлялся гулять куда глаза глядят. А в голове крутились плохие мысли. И про Софочку, и про ее поведение, и в целом про Кременецких. И притом Иона стал замечать детей. Крутятся под ногами, бузят, ручками машут. Смешные. И жалко. Дошел до того, что в коляски заглядывал: как они там спят, на что похожи. Мамаши с подозрением сторонились, но некоторые поднимали покрывальце — мол, полюбуйтесь, какой бутуз.

Словом, абсолютно сошел с рельсов.

Софочка не давала о себе знать. Иона считал, что хоть это хорошо. Не рвет душу бесполезными признаниями. Что там у нее еще припасено, один Бог знает. Его ли ребенок, есть ли он?

Иона думал-думал и придумал, что был сон — и прошел.

Архип Архипыч заболел и месяц не показывался на работе, а когда вышел — написал заявление по собственному желанию. Его не держали — на завидное место подступали новые силы. Проводили с почетом. С грамотой и настольными часами.

Иона промаялся до августа месяца и попросился в отпуск.

В ЦУМе купил кое-какие вещички: кеды, чтобы путешествовать по горам, фонарик, термос с розами, большое махровое полотенце — все китайское, отличного качества. Взял бинокль.

Поехал на море. В Крым, в Феодосию. Посоветовали знающие люди.

Снял сарайчик у старика со старухой — Петра Алексеевича и Елены Ивановны.

Ходил-ходил, и по горам, и всюду. Купался мало. Сядет на берегу и смотрит в бинокль за горизонт. Наслаждается красотой. Иногда на женщину какую-нибудь наведет бинокль для развлечения. Но без осознания. Просто со скуки.

По вечерам пил водку со стариком и беседовал. Петр Алексеевич воевал еще в Первую мировую и в Гражданскую непонятно на какой стороне, если отсчитывать от советской власти. При знакомстве изучил паспорт Ионы и сделал заключение:

— Если ты непьющий, так ищи другую пристань. А если пьющий — милости просим. Водочки мне ставь каждый вечер. Ну и деньги, конечно, так, для порядка. Деньги я все равно старухе отдам, а водочка при мне останется — внутри. И тебе веселей. Конечно, сам-то можешь и вино, у старухи полно, а мне уж белую. У нас с ней заведено: против не будет.

Иона пытался поймать отдых, но не получалось. Лежит ночью, спит. А отдыха нет. Ходит — тоже нет. Сидит — тоже. Правда, и ничего другого не обнаруживалось. В голове пустота. Работают только глаза: стал замечать, что видит далеко-далеко. Забросил бинокль и принялся тренировать зрение. Смотрел прямо на солнце — когда в глазах темнело, закрывал рукой, а в остальном старался не уступать: посмотрит — закроет, посмотрит — закроет. В общем, не сдавался.

Заходили беседы и о войне.

Петр Алексеевич твердо заявил:

— Мы бы войну не выиграли, если б не устав. Устав есть кулак. Теперь что — сплошное шатание. Я старухе иногда читаю по памяти. Она смеется. Ну и дурь, говорит, все же и так понятно: кому, как, куда, если что. Не понимает сути.

Иона поддержал:

— А суть в том, что каждая буква оплачена кровью.

— Вот именно. — Петр Алексеевич встал и с рюмкой потянулся к Ионе: — Молодец.

Иона продолжал, потому что уже много выпил:

— Ты присягу давал? Давал. Договаривались? Договаривались. Все тогда были? Все. А теперь отказываются. Ну вот и получайте.

И сказал это с таким убеждением, что старик забеспокоился:

— Ладно, Ёня, дело прошлое.

Но Иона разошелся:

— Нет, я тебе скажу, тебе форму дали — тебя всегда по ней узнают. Другую одел — все равно узнают. И под суд. Потому что присягу формой не отменишь. А если, допустим, ничего не давал. Просто губами, а не горлом слова, тогда как? А я тебе скажу: ты рядом в строю стоял — значит, получай. Мне товарищ разъяснял, что когда евреи с Богом встретились лично, они ему присягнули на верность и устав приняли от сих до сих. И там все присутствовали как один: и те, что тогда жили, и те, которые еще не родились во веки веков. Значит, и я там был. А я ж ничего не знал. Я ж не знал, понимаешь.

— Не знал, значит, и не был.

— А если был?

— Хорошо, хорошо, Ёничка, завтра договорим, — старик еле дотащил до сарая тяжелого Иону.

В сарае оказалось жарко. Давила крыша, стенки. Ионе спьяну показалось, что горит в танке. Еле привел себя в чувство.

До отъезда оставалась пара дней. Собрал кое-какую еду и отправился на самый дальний край берега. Днем уходил в тень, а к вечеру, когда садилось солнце, снова к морю. На берегу и ночевал. Очень жалел, что две недели валял дурака, не отдохнул.

В Москве все гудело. Наступил Всемирный фестиваль молодежи и студентов.

Помимо всех прочих приехали аж две делегации из Израиля. Одна прогрессивная. А другая не очень.

Негров полным-полно. Разные народы ходили с цветами прямо по улицам. Выстроятся в ряд человек по десять, возьмутся под руки — и идут по Горького, поют «Подмосковные вечера». И наша молодежь, само собой, среди них.

Иона наблюдал от дверей «Националя», любовался.

Пичхадзе спрашивает:

— Ты, Иона, израильтян видел? У нас в гостинице живет делегация.

— Не видел.

— А я видел, — Иона и Пичхадзе стояли на улице — время совсем раннее, посетителей ни одного. Вот и позволили себе такую свободу — подышать воздухом. — Я даже, можно признаться, подарок получил от одного. Посмотри.

Пичхадзе протянул Ионе маленький значок — флаг Израиля, белый с синей шестиконечной звездой.

— Красиво. Но у нас лучше. Красный все-таки, что ни говори, нарядней. — Пичхадзе согласно кивнул на замечание Ионы. — И как он, Израиль? Что говорит? — Иона из вежливости спросил, а не из интереса.

— Да так. Разное. Сам понимаешь.

— Ну и что, что Израиль? Люди как люди, — Иона так сказал, чтобы Пичхадзе поставить на место, а то он вроде от этой встречи стал больше о себе воображать. — Везде живут, и там живут. Мы вот с вами, Григорий Михайлович, тут живем, и ничего.

— Ничего-ничего, — быстро согласился Пичхадзе. — Я просто к тому, что если тебе интересно, я тебя приглашаю в субботу к себе в гости. Там будут разные. А то ты совсем один. Чахнешь. — Пичхадзе улыбнулся со значением.

Ну, так.

У Григория Михайловича на улице Расковой собралось человек десять. И, между прочим, Софочка с родителями. Вели они себя тактично — Иона то, Иона се. Софочка села рядышком и улыбалась по-дружески.

Пришел и фестивальный еврей, не тот, который подарил Пичхадзе значок, а другой — родом из польского Томашова. Оказалось, он еще из Израиля разыскал отца Софочки, по дальней родственной линии, и теперь выступал в роли заморского гостя с рассказами. А у Пичхадзе собрались, чтобы не раздражать соседей Кременецких — у Кременецких хоть и две комнаты в коммуналке, но хорошо бы подальше от любопытных.