Семья Машбер - Дер Нистер Страница 77

отец, Мотл Бриллиант, из боязни, как бы Иоселе, оставшись один и без средств к существованию, не был вынужден избрать самые предосудительные пути, притворился невидящим и предоставил своей второй жене — мачехе — тайком поддерживать пасынка всем необходимым.

Не знаем, говорим мы, как прожил тогда Иоселе, но теперь, в то время, о котором мы здесь рассказываем, Иоселе был уже обеспечен и ни к чьей помощи не должен был прибегать. Он был представителем нездешней, нееврейской фирмы в городе N. Он и тогда уже славился своими обширными познаниями — как в еврейской области (их он приобрел в отцовском доме, до того как он покинул его), так и в других областях (эти познания он приобрел за годы своей самостоятельной жизни). Кроме того, Иоселе владел пером, и пером острым, и всякий раз, когда нужно было кому-нибудь предъявить обвинение в несправедливости, двери тогдашней прессы были перед ним открыты, он был там частым и желанным гостем, а пред такими вещами, как пресса, во все времена, как известно, испытывали почтительный страх, особенно те, кому было чего бояться.

Когда этого требовали обстоятельства, Иоселе наносил удары сильно и не щадя никого, даже такого крупного богача и банкира, как Яков-Иося Эйльбиртон, широко известного не только по всей области, но и за ее пределами своим богатством и огромным влиянием на начальство, которое частенько к нему обращалось и в ответ удовлетворяло все его ходатайства. И вот даже ему, всесильному банкиру, Иоселе не стеснялся говорить что следовало — открыто, ничего не тая…

Понятно, что богачу это было не по душе, он точил зуб на Иоселе. Возможно, что ради этого банкир нанял одного еврея, который должен был следить за тем, что Иоселе делает, с кем встречается и водится, в надежде на то, что рано или поздно Иоселе обмолвится неосторожным словом против высокопоставленных государственных мужей, а тогда ему припомнят его вольности и кощунственные выходки в отношении религии и все вместе представят на суд нужных людей, а этого будет достаточно, чтобы выселить его из города и избавиться от дурных примеров.

Так оно и было: нанятый доносчик следил за Иоселе, а у банкира на Иоселе был заведен особый счет. Доносчик часто приходил и нашептывал чрезвычайно занятому богачу такие, к примеру, сообщения:

— Он ест!..

— Кто? Что? — испуганно настораживался богач, не понимая, о чем идет речь.

— Иоселе, — шептал, склонившись, доносчик, — Иоселе-Чума… свинину, трефное… ест… раков и прочее, недозволенное.

Да, да, он это знает наверное, он уже много раз сам заходил к Иоселе в дом, стал вхож, но, когда Иоселе понял, что нужно этому человеку, он его прогнал. Тогда пришлось действовать через других, по-другому. Скажем, подослать ребенка, чтобы тот поглядел, что там творится, как ведут себя, с кем дружат.

— Курят! — шептал иной раз доносчик богачу на ухо.

— Кто?

— Иоселе! Видеть бы мне так всякое добро, как я сам видел, что в субботу через форточку валил дым.

— Делают! — выкрикивал все тот же еврей в другой раз, уже с испугом.

— Что делают?

— С женщинами… с девками… Собираются, сидят и вместе время проводят… Дай Бог мне так видеть своими глазами, как я сам видел… Сидели…

Однако всего этого было недостаточно, чтобы пожаловаться начальству, так как, кроме препровождения времени вместе с женщинами, курения в субботу и потребления в пищу раков, предъявить Иоселе было нечего, да и это, пожалуй, не очень соответствовало истине, а было в значительной степени выдумано. Правдой было то, что Иоселе уже тогда был известен как нарушитель ограничений и вольнодумец, которого никакими средствами к прежнему не вернешь, был уже у него и свой круг приверженцев, перешедших на его сторону из наиболее набожной части молодежи и признавших его главой и руководителем. А так как влияние его неизменно росло и так как все больше юношей стало вылезать из-под родительского набожного крова и тянуться потихоньку к Иоселе, родители стали смотреть на него как на врага, как на напасть и, прозвав его Чумой, хотели сказать, что он — зараза, что близкое соприкосновение с ним грозит заражением и смертью…

Михл Букиер, как и все подобные ему набожные евреи, справлял полночное моление. Ночью, когда в доме, на улице и в городе было тихо и ниоткуда не доносилось ни звука, Михл вставал, окунал пальцы в воду, насыпал щепотку пепла на голову, опускался на порог у дверей и вместе с Богом, который, по преданию, роняет в этот час две слезы в море-океан, оплакивая разрушение священного храма Иерусалимского, начинал плакать и причитать:

— «Доколе плач в Сионе, вопль в Иерусалиме…»

И тихий плач Михла Букиера мог бы тронуть гораздо сильнее, нежели вопли целого десятка женщин.

Жена Михла, слушая плач мужа, каждый раз испытывала удовольствие и гордилась тем, что ее муж как бы выступает в компании с самим Богом, что он один внизу и Господь в небесных чертогах заняты таким высоким делом, как плач о бедствии народном.

После моления Михл больше не ложился и всю остальную часть ночи изучал священные книги, а на рассвете — и летом, и зимой — он чуть ли не первым в городе принимался за служение Богу — торопился к ранней утренней молитве.

Жена никогда не возражала против набожности Михла, хотя отказ от половины времени отдыха, конечно, изнуряет и укреплению здоровия не способствует. Но так как Михл был достаточно крепок и такой образ жизни у него вошел в привычку, ночные бдения ему не вредили.

Однако в последнее время жена стала замечать, что по утрам Михл чувствует себя нехорошо, у него синева под глазами, он часто присаживается, как человек, у которого болят ноги или крестец. Она обратила его внимание на это, говорила, что он, может быть, нездоров, что нужно лечиться, нужно что-то предпринимать. Но Михл отмахивался: глупости… чепуха… И поскольку в таких семьях вообще не придают особого значения подобного рода вещам — голова занята другими заботами, — жена тоже после каждого напоминания тут же забывала об этом.

Прошло немного времени, и жена заметила, что это не болезнь. Она увидела, что вставание по ночам чем-то отличается от того, что было прежде. Она стала прислушиваться, но плача не услыхала, стала присматриваться, но не увидела его сидящим на пороге. Он сидел за столом в раздумье, голову склонив к бумаге, и что-то писал, а если не сидел за столом, то шагал по комнате, словно заблудился в четырех своих стенах.

Она замечала перемену, но не понимала, в чем она состоит. Она видела, что муж вдруг оторвался от своих и не посещает их молельни ни в будни, ни даже в субботу. Она заметила также, что он послал с одним из детей какую-то записку к своим единомышленникам и с тех пор вообще к ним не ходит, как если бы никогда не имел с ними дела и не был связан.

Все это заставило ее задуматься. Она видела, что в нем что-то бурлит, что с ним происходит нечто подобное тому, что она наблюдала, когда в нем совершался перелом, когда он переходил от одного мнения к другому, противоположному.

Да, Михл Букиер и теперь переживал перелом…