Шахта - Михаил Балбачан Страница 78

Он бежал – когда по тропке, когда по пыльной вытоптанной траве под древними корявыми ветлами, посаженными кем-то в незапамятные времена, а теперь милостиво защищавшими его от света месяца. Свернув за угол и проскочив по инерции пару десятков шагов он, хрипло дыша, остановился. В боку немилосердно кололо. По крайней мере, тут не лаяли. «Может, здешние шавки не ладят с теми? Знать бы еще, что это за улица». Дома и палисады выглядели совершенно так же. Отдышавшись, Евгений Семенович обнаружил, что стоит у приоткрытой калитки. «Собаки нет, а то бы она уже...» На всякий случай он долго еще всматривался и прислушивался. Сад за калиткой, засаженный старыми вишнями, стоял недвижно, облитый светом месяца, как сахарной глазурью. Он беззвучно вошел и медленно двинулся, весь белый, с вытянутыми вперед руками, по дорожке. Впереди показались прекрасные штаны, одиноко висевшие на веревке. Евгений Семенович надавил себе на глаз. Штаны раздвоились, они, без сомнения, являлись объективной реальностью, данной ему в ощущениях. Для порядка он прислушался. Ничего. Справа безжизненно белел старый дом. Слева, за деревьями, чернело еще какое-то строение, вернее всего сарай. Он сделал четыре шажка. Оставалось только протянуть руку. Вдруг дверь дома с ужасным скрипом распахнулась, оттуда хлынул поток слепящего света. Евгений Семенович прыгнул в сторону и присел, не дыша, посреди занозистых колючек, оказавшихся крыжовником. На пороге возникла объемистая старуха с керосиновой лампой в руках.

– Ты чего, боров эдакий, совсем ума решился? Чего вытворяешь? – заорала она.

– Да я ничего, – хотел ответить Евгений Семенович, но язык присох к нёбу и не слушался.

– Чего разоряешься, старая? – прогудел мужской голос со стороны сарая. – Лампу вот вынесла, и ладно. Тащи-ка нам теперь самоварчик сюда.

Круг яркого света проплыл в шаге от несчастного начальника шахты.

– Самоварчик тебе? Залили зенки-то уже? До того, старый, обленился, что не выйди я, вы бы до утра во тьме кромешной просидели!

– А чего такого? Мы в своем праве. У себя в усадьбе сидим. Самовар давай ставь!

– Да поспел уж.

Старуха, пыхтя как маневровый паровоз, прошаркала назад к дому. Евгений Семенович осторожно выглянул. У сарая стоял накрытый стол, а за ним сидели трое знакомых ему людей. Все – заслуженные горняки. Кутепов, Федорчук и один член партбюро, фамилию которого Евгений Семенович забыл. «Выйти, что ли? Но как я им объясню? Что на реке одежду сперли? Так река, она вон где, а я тут в голом виде из кустов вылезу. Не поверят, разболтают повсюду». Старуха опять проследовала мимо, теперь с большим медным самоваром в руках.

– Счас чашки, чайничек вынесу, – посулила она, – ужо заварила с мятой. И сахарок.

– Во! Давай, все сюда тащи, – прогудел Кутепов, – очень я, братцы мои, чаек уважаю. Баба у меня отлично его заваривает. С мятой там, с малинкой, со всякой всячинкой.

– Хорошо! – отозвался другой голос. – А со смородинным листом еще лучше.

– Не, я с мятой больше. Счас сам испробуешь.

Евгений Семенович сидел ни жив ни мертв среди колючек, не в силах ни на что решиться. Его могли обнаружить в любой момент.

– Гад этот Слепко, – ясным голосом произнес анонимный член парткома, – говорю вам – шкурник он. Перфильев тоже так считает. Он мне раз как-то сказал: «Для Слепко жизнь человеческая, что семечки: слопал, шелуху выплюнул и забыл».

– А раз считает, почему молчит? – стукнул кулачищем по столу хозяин дома.

– Боится.

– Боится? А на …я нам такой секретарь, который боится?

– Говорит, у Слепко и в тресте, и в райкоме, и в НКВД, даже в самой Москве свои люди имеются. Высунешься – поминай как звали.

– Ну, это ты, брат, сгущаешь. Хитер, конечно, бобер, да мы и не таких хитрованов обламывали!

– Ни за что ребят наших посадил. Они ему по морде разок, а он их за это саботажниками вывел. Ведь по десятке им дали! – жалостно проныл Федорчук.

– Быть того не может, ужасть какая! – запричитала баба. – За то, что по морде съездили, – десять лет?

– Точно. А пареньку тому, что механиком главным был, – вышка.

– Вышка! Да ты чего, кум? Дельный ведь паренек… Его-то за что?

Послышалось журчание разливаемого в чашки кипятка. Евгений Семенович не мог видеть говоривших, только мельтешение бледных ночных мотыльков, привлеченных горящей лампой.

– Мы там всё как есть раскумекали. Модернизацию – хренизацию эту как раз он и придумал, паренек этот, по науке вычислил. Теперь, значит, убрали его, и все ордена-награды начальничку шахты достанутся.

– Как подумаешь, какая сволочь одним воздухом с тобой дышит, просто жить не хочется!

– Ничего, народ – он долго запрягает, да быстро едет. Отольются ему еще наши слезки, как Кузьмину, дружбану его.

Слепко не верил собственным ушам. Это они о нем? Люди, которых он уважал, которые всегда подчеркнуто раскланивались с ним при встречах, – и говорят такое? Что ж тогда остальные болтают? И ведь не только болтают, наверняка и пишут. Федорчук, по крайней мере, наверняка.

– По секрету могу вам сообщить, – произнес легкий на помине Федорчук, – один верный человечек шепнул – недолго ему осталось народ изводить. Что ни месяц, то авария, жертвы…

– Ну, положим, не так часто, это уж ты, кум, загнул. Сейчас, значит, Кудимов, зимой… ага, на Крещенье еще двое.

– Так те вроде не в шахте, а тут, на путях, под поезд угодили?

– Какая, на …, разница? Осенью еще случай был.

– Одно скажу, – гнул свое Федорчук, – пусть только закончит новый дом да комнатенку мне мою законную выделит, а после – пропади он, сука, пропадом!

– Комнатку тебе? А это вот видел? Перфильев давеча говорил, не будут они сейчас строить. Опять на тот год откладывают.

– На тот го-од? До морковкина заговения, значит? Да что ж это деется? – взвыл Федорчук.

Евгений Семенович в отчаянии зажал ладонями уши, отполз немного и скорчился на грядке в позе зародыша. Под ним произрастало что-то твердое, не то морковь, не то свекла. «Царь и бог! Сашка говорил, я тут царь и бог. Жизни своей для них не жалею, а они, сволочи, все обгадили, травят меня, как зверя! Подло, злобно. Последние портки сперли, голым по поселку пустили. Смеются теперь! Наверняка специально все было подстроено! Враги. Все кругом – враги». Погрузившись в пучину кошмарных прозрений, он очнулся, только когда хозяева пошли провожать гостей. К сожалению, лишь до калитки. Потом, с самоваром и посудой, они тяжело протопали мимо него, заскрипели досками крыльца. Евгений Семенович ждал, когда закроется дверь.

– Ты, это, Фролушка, напрасно про начальство болтал, времена такие, поосторожнее надо.

– Все свои люди.

– Свои-то они, свои… Федорчук этот…

– А чего Федорчук? И он – свой! Вечно вы, бабы, напраслину на человека возводите. Чем он тебе не угодил?