Семья Машбер - Дер Нистер Страница 79

Кроме того, надо еще принять во внимание, у кого и в какое время случается такая потеря. Я, так крепко державшийся глубокой веры, был настигнут этим на старости лет, когда потеря приобретенного особенно чувствительна, когда трудно оторваться от привычного; а когда оставляешь его, то все время оборачиваешься, словно к плачущему ребенку, который покинут родителями и все время просится на руки, потому что ходить он еще не умеет, а оставаться боится.

— Ну и что же? — спросили Иоселе и его друзья, ожидая продолжения.

— И все же мне удалось набраться духу и повернуться к этому спиной… Потеря, как известно, иной раз — условие приобретения, а чтобы добраться до желанной высоты, порой необходимо ощутить глубокое падение… Об этом долго можно говорить… Да и не так скоро все делается, как говорится… Много сомнений и препятствий пришлось преодолеть, пока я добился того, что прежние драгоценные камни стали мне казаться черепками и чтобы слезы не застилали глаз от жалости к тому, что я потерял.

Но после больших трудов я все же добился этого. Помогло и мое умение цепляться до крови из-под ногтей за то, что мне дорого, и умение отпускать то, что я считаю нестоящим, как выпускают воздух из стиснутых кулаков. Помогли также известные книги знаменитых авторов, от которых я набрался много хорошего, и даже болезненная склонность к снам — стыдно признаться — тоже помогла.

— К снам?

— Да, к тем, которые постоянно мою набожность смущали, так как все то, чего мне удавалось с большим трудом добиться за день, эти ночные сны растаскивали, уносили и превращали в ничто; то, что я палками изгонял из себя днем, тесным кольцом обступало меня ночью; то, чего я избегал, от чего я держался за версту, ночью приходило ко мне в постель и вгоняло в пот… Ни дней, ни ночей не хватило бы, если б я захотел рассказать обо всем подробно, но, если вы, Иоселе, и ваши друзья хотите, я приведу один только, последний, пример того, что привело меня к нынешнему состоянию, что помогло и дало толчок.

— Хотим, пожалуйста! — ответили Иоселе и его компания и при этом перемигнулись: интересно, мол… Во-первых, любопытно, а во-вторых, полезно — чтобы иметь более надежный ключик к нему, к этому Михлу.

— Просим, рассказывайте! — сказали слушатели. И так как Михл разоткровенничался и вошел во вкус в присутствии близких по духу людей, он тут же принялся рассказывать без задержки.

Однажды он видел во сне нечистого — высокого, долговязого, тощего, на тонких ногах и, как ему показалось, с козлиными копытами. Лицо у него светилось, словно под кожей у него был фонарь, глаза узкие, продолговатые, с острыми углами, глядящие изнутри, как сквозь щелочки.

Нечистый подмигнул Михлу, приглашая следовать за ним. Он не сказал ни слова, только шевельнул щелочкой глаза. Михл хотел притвориться, будто не заметил. Тогда тот тронул его пальцем, и прикосновение показалось Михлу ледяным и железным, но в то же время жгучим, обжигающим больнее, чем огонь. Поняв, что сопротивление ничего не даст и что в конце концов придется покориться, Михл поднялся с места, на котором сидел — или лежал, этого он твердо не помнит, — и пошел следом.

И вот нечистый привел его в высокое здание, звеневшее от пустоты и необжитости, выглядевшее, как храм этой самой пустоты. Там обнаружился рост нечистого: вначале он едва достигал половины высоты здания, но чем дальше, тем больше голова его тянулась к потолку, и оттуда, с высоты, послышался его голос, приказ — и вдруг появились ящеры, пауки, мухи, нетопыри, летающие, ползающие, пресмыкающиеся по полу, по стенам до самого свода, кучами сидящие, наваленные грудами… И все сразу, чуть увидели светящееся лицо нечистого, так и начали лазить, ползать, царапаться, карабкаться к нему и, как дети у отца, как рабы у господина, выпрашивать отцовскую ласку: «О господин! О отец наш!..»

Но тут и Михлу захотелось ласки нечистого, и ему захотелось ползать на коленях. И тут же он — о, горе! — опустился на колени и заодно с шуршащими ящерами стал простирать к нему руки.

И опять послышался голос того:

— Встань, достойный бедняк! Благо тебе, что пожелал преклониться предо мной… В награду ты будешь счастлив увидеть, что не напрасно ты раньше страшился, а потом полюбил меня.

Он топнул ногой, и свод здания поднялся так высоко, что глаз не мог его различить. А когда он, Михл, после большого напряжения, закинув голову, все же разглядел потолок, то увидел, что нечистый уже упирается в него головой, а над головой в огненном полукольце светящейся короной загорелись письмена, вглядевшись в которые Михл прочитал:

— Я Адонай, Бог твой…

А когда он пристальнее вгляделся в слова, вправленные в полулуния, он увидел еще одно слово, которое вместе с прежними читалось так: «Я сатана, Господь Бог твой…»

Михл проснулся весь в поту, перепуганный… Но он тут же снова уснул и снова сатану увидел, но не в храме пустоты, а на берегу моря, на высокой островерхой скале: он сидел на самой вершине, уткнувшись лицом в острое колено, и был похож на человека, то ли кончающего счеты с жизнью и собирающегося вот-вот низвергнуться с высоты в воду, то ли — на переполненного знаниями мудреца, печального законодателя, думающего осчастливить все миры на все времена, какие он предвидит, наивысшим, самым точным и самым удачным законом, способным выразить самую суть в самых отточенных формулировках.

— Я Адонай, Бог твой… — услыхал Михл приблизившись, из его уст. — Я здесь давно сижу и думаю о законе всех законов, о первом и величайшем, который должен быть положен в основу основ для всех верующих. Я думаю, кто может сказать: «Я — господин, повелитель, владыка всего сущего!» Неужели только тот, о коем говорят, что он один создал все и не терпит соучастников, или тот, кого Михл только что видел, сатана, считающий себя соучастником, равноправным тому, с которым он сражается, воюет, желая получить часть Господней власти, которая, как он считает, ему полагается… А может быть, и так, что все правы, все — власть имущие, никто никого не создал, все созданы сами собою, покуда они существуют, обладают собственной волей и способны эту волю выражать, говоря: «Я — это я, кто бы я ни был, велик или мал, ничтожен и крохотен… Я — сам себе создатель, сам себе бог, господин, сам — своя противоположность, свой разрушитель и свой законодатель».

И вот к этой мысли я недавно, после долгих трудов, пришел и хочу ею поделиться, хочу сделать ее всеобщей. А сейчас, когда ты (то есть я, Михл) здесь и готов, как я вижу, проповедовать эту мысль повсюду, мне здесь больше делать нечего: глаза мои устали видеть, зад мой устал сидеть, и я покидаю свое место…

Тут сатана спрыгнул со скалы в море, весь погрузился в воду, шлепнул, как рыба, хвостом по волне и исчез…

— Когда я проснулся, — продолжал Михл, — то почувствовал холод под ложечкой, я лежал, как парализованный, и, хоть и понимал, что сон — это всего лишь сон, — все это сверлило голову.

На первых порах он боялся оставаться один, без хозяина, без господина и повелителя, без того, кто предопределяет судьбы мира. Но с другой стороны, когда он вспоминал, как счастлив тот, кто может сказать: «Ты сам — свой создатель», он вспоминал также, что тот, кто подал ему эту мысль, не один: в книгах кое-где приходилось сталкиваться с высказываниями великих нееврейских мыслителей, да и некоторых евреев, евреев, которые считают, что создание и создатель едины, а если так, то все, что приписывается величию Бога и считается чудом, каждый может приписать и вменить в заслугу себе, так как сам он — чудо.