Китайские дети - Ленора Чу Страница 8

– Тайбан лэ! – воскликнула я. – Великолепно! – У меня при этом чуть желудок до горла не подпрыгнул. Яйца в моей жизни обрели новый смысл: они перестали быть просто хорошим источником белка. Яйца меня тревожили, и я страшилась думать о методах, которыми моего сына заставляли их глотать.

В стенах нашей квартиры Рэйни продолжал отказываться от яиц – в любом виде, будь то омлет, глазунья, пашот или вкрутую. Как же Чэнь это удалось? И ел ли он их по своему желанию? Своей рукой? Эти мысли мельтешили у меня в голове, пока я наконец не решила, что нужно увидеть своими глазами, как Рэйни ест яйцо. Однажды утром в выходной я уговорила Рэйни съесть яйцо, добавив к трапезе углеводов, да еще и взятку предложила.

– Рэйни, если съешь французский тост, разрешу посмотреть «Кунг-фу Панду» после завтрака, – сказала я.

– А что такое «французский тост»? В нем яйцо есть? – Яйцо и для Рэйни, судя по всему, имело особый смысл.

– Ну… Французский тост – это хлеб. С чуточкой яйца, – рискнула я. – Но… в основном хлеб.

Рэйни глянул на покрытое яйцом сооружение, которое я устроила у него на тарелке, подумал о пандах, занятых кунг-фу, и кивнул. Попросил стакан воды, и я устроилась на стуле в десяти футах, делая вид, что читаю книгу.

Рэйни разместил пластиковый стаканчик с водой по курсу «два часа», рядом с тарелкой. С минуту смотрел на получившееся. Затем осторожно приступил.

Маленькие пальчики раскрошили тост на кусочки, Рэйни разметал их по тарелке. Оглядел. Глубоко вдохнул. Выбрал один и сунул в рот.

Далее он стремительно схватил стакан с водой и наклонил у рта, смывая тост, словно лодчонку по туннелю – штормовой волной. Замер, вдохнул еще раз и повторил все сначала. Я долила ему воды, когда стакан опустел. Рэйни действовал решительно, не прерывался на болтовню и не улыбался. Через четверть часа и после трех стаканов воды французский тост исчез.

Я слышала голоса всех до единого американских педиатров и диетологов, от клиники Мэйо до доктора Сирса [2]: не устраивайте пищевых баталий. Не заставляйте ребенка есть. Не превращайте трапезы в источник тревоги. Едой нужно наслаждаться, иначе позднее в жизни разовьется расстройство питания.

Можно было смело сказать, что против этих запретов я сделала все – в потрясающих масштабах. Мое обещание «Кунг-фу Панды» тоже было табу на Западе: никогда не вознаграждать за употребление пищи.

И все же я поразилась. Никогда бы не подумала, что мой трехлетка способен к подобному проявлению решимости. Я едва узнала в этом создании, заставившем себя добраться до цели, которая его не радовала, моего истеричного, швырявшегося едой малыша со сколотым зубом. Культура навязывала представление о том, что учителю виднее, но оправдывает ли средства поставленная цель?

После того как тарелка опустела, Рэйни уселся перед телевизором, на экране появился «Кунг-фу Панда».

– Учителя наблюдают за тобой, когда ты ешь? – спросила я. Рэйни помолчал, обдумывая мой вопрос.

– Скажу, если разрешишь мне посмотреть и про Паровозика Томаса [3].

Мы не детей берем – мы берем родителей.

Вчера я общалась с родительницей, которая купила две флейты. Одну для себя, чтобы упражняться вместе с ребенком.

Такие родители мне по нраву.

Через несколько месяцев после того, как Рэйни пошел в сад, моя приятельница-китаянка У Мин Вэй привела к нам своего сына Хао поиграть.

– Ты очень вольно даешь сыну развлекаться, – сказала Мин. На мой слух, это замечание оскорбительно, эдакий китайский эвфемизм. Мин смотрела, как Рэйни полез за мячом, закатившимся под стол. По пути сын вскочил на кресло и спрыгнул с подлокотника, размахивая руками, словно радовался, что в его личном мире что-то пошло наперекосяк.

У Мин были все признаки городской родительницы из среднего класса: постоянная работа врача, двое сыновей, рожденных законно – благодаря лазейке в китайском законе об одном ребенке на семью, – квартира с комнатой для бабушки, жившей в этой самой комнате, прописка всего в квартале от приличных государственных детсадов, планы на будущее детей.

Я считала Мин эдаким неформальным экспертом по образованию. Она же, со всей очевидностью, обо мне так не думала.

Я глянула на ее мальчика, сидевшего по-турецки перед грудой «Лего». Мин все за него сделала: вытащила детальки, разложила их на полу и даже выдала фрагмент, с которого надо было начинать.

– На самом деле у нас есть правила, – сказала я Мин, вдруг обидевшись. – Но прыгать с кресла и лазать под стол – не опасно. Не понимаю, что тут такого.

Мин задумалась.

– Ты позволяешь ему исследовать – это роскошь, – сказала она с налетом зависти, а сама наблюдала, как Рэйни вылезает из-под стола с мячом в руках. – Иностранцы – они посвободнее.

Тем временем малыш Хао что-то сосредоточенно городил.

У Рэйни случались припадки внимательности, но обычно он не сидел спокойно и уж точно никогда дольше четверти часа подряд. Ребенок в движении – вихрь, он носится туда-сюда, бросается утолять любой порыв, какой бы ни настиг его. Утихомиривать подобную бурю само по себе подвиг. Как в таком маленьком ребенке воспитывать усидчивость? Поди пойми. Да и хорошо ли это?

– Я – да, иностранка, но наши с тобой дети – в одной и той же образовательной системе, – сказала я Мин. – Возможно, потому что мы с ним держимся посвободнее, Рэйни трудно привыкать к садику.

Мин кивнула, словно я подтвердила некое ее тайное подозрение на мой счет.

– Какие вай кэ он посещает? – спросила она.

– Вай кэ? – повторила я чуть ли не про себя. Факультативные занятия? Уже? Я глянула на наших детей – ее возился с кубиками, мой гонял кругами вокруг обеденного стола. Мин наверняка понимала, каков будет мой ответ.

– Я об этом еще не думала, – проговорила я. – А на какие Сяо Хао ходит?

– Английский, математика и пиньин, – ответила Мин. Пиньин – фонетическая запись китайских иероглифов. Запоминаешь любой иероглиф на пиньине – и тут же знаешь, как этот иероглиф произносить. К примеру, хайцзы – запись на пиньине иероглифа 孩子, что означает «ребенок». Сюэсяо – 学校, то есть «школа».