Психоз - Татьяна Соломатина Страница 8

– Ты как сохранилась?

– Моей бабушке в семьдесят четыре никто больше пятидесяти не давал. Генетика. Никаких личных заслуг. Да и тридцать три это вовсе не так много, как вам сейчас кажется. Спокойной ночи, Алексей, – Сашка встала, и подошла к входной двери.

– И тебе, Александра, – надо же, запомнил, – хотя разве у тридцатитрёхлетней бабы может быть спокойная ночь без мужика? Ну, я смотрю, у тебя настроение не для бесед за жизнь да про любовь. Может, вместе дёрнем твоей чёрной? Глядишь, и разговоришься.

Сашке очень захотелось треснуть его по голове той самой табуреткой. Но она только отрицательно покачала головой и вежливо улыбнулась.

– Ну, пока, соседка!

Закрыв, наконец, за словоохотливым умельцем дверь, Сашка сделала пару кругов по своей крохотной, но комфортабельной обители чужих духов и духо́в.

«Откуда в них это поголовное тыканье? Это что – анахронизм от крепостного права? «Ты, барин!..» «Вы, Алексей!» Ты не можешь им тыкать. Хотя надо бы. Но «ты» – это такое личное местоимение. «Ты» – это личностная принадлежность, близость… Говорю же – из крепостного права. Это у них в ДНК прошито. В онто– и в филогенезе. И ответной принадлежности не требует у существ с иным информационным кодом… Это тебе Ирка голову замусорила всякой ерундой. Но ведь тыкают и тыкают…»

Такие правила.

Просто Вова всё перефасонил под свой вкус: кроме двери в ванную комнату и сохранённого фрагмента несущей стены более перегородок не осталось. Стену между комнатой и кухней по СНиП [1]трогать было нельзя. «Нельзя, нельзя и нельзя!» Но если очень хочется, то за колоссальный бесценок в соответствующих разрешительных инстанциях – можно.

На кухоньке – игрушечная разноцветная мебель «под заказ». Мойка. Стиральная машина и ещё один крохотный отсек под чашки, ложки, тарелочки – он был практически пуст: тарелок там не было вовсе. Сверху – только палка под бронзу. На ней в ряд подвешены Сашкины турки. Более ничего. Под окном – конвейерный стругано-сосновый столик и две табуретки. В торце освободившегося от стены проёма – холодильник.

В комнате – итальянский трёхстворчатый шкаф, стоимостью с пол чугунного моста. Посредине – круглая постель. В углу – столик с ноутбуком. На окнах – жалюзи. Это Сашку раздражало. Во-первых – из-за вопиющего диссонанса между претенциозным шкафом «из дворца» и офисной одёжкой окон. Во-вторых – она просто ненавидела жалюзи.

«Скулящие жалюзи. Ворчащие жалюзи. Трещащие жалюзи. Никогда не знаешь, в каком они сегодня настроении…»

Но Вовка упёрся. Кажется, они тогда опять повздорили, и Сашка, как всегда, ушла «в несознанку». По привычке. В знак примирения он подарил ей какие-то безумно дорогие духи той самой фирмы, что делает сумочки стоимостью во вторую половину чугунного моста. Однажды она ими даже надушилась из приличия, и запах до сих пор не вытравливался из помещения, хотя закупоренный флакон она запрятала аж под ванную – туда, где хранятся моющие средства. Ей нравилась конкретная марка мужского одеколона. Вполне доступного, кстати…

«И ни с кем не связанного!»

Маленький балкончик по обоюдному согласию стеклить не стали.

Мотивы разные, а результат – один. Такое случается.

В санузле, вымощенном дорогой и некрасивой итальянской плиткой – дешёвая акриловая ванна, «мойдодыр» с мраморной столешницей, унитаз-звездолёт и штампованные пластмассовые полочки, прикупленные Вовиком в очередном пароксизме рачительности.

Входная дверь – дешевле было склеить её из банковских пачек пятисотрублёвого достоинства.

Общая площадь эклектичного скворечника на седьмом этаже обшарпанного панельного дома семидесятых годов постройки составляла… Короче, архитектору – пожизненный «эцих с гвоздями».

– И зачем ты купил это гнездо?

– Чтобы имеет возможность побыть одному. В любой момент, как только захочу.

– Но почему такую маленькую? С твоей-то любовью к открытым пространствам! И почему в такой жопе? У тебя же есть деньги!

– Потому что в душе я монах. Мне нравятся кельи. А в жопе, потому что… Любите вы все, блять, чужие деньги считать!

– Кто это все?! Знаю я – воспоминания о нищем детстве на рабочей окраине приуральского Задрипащенска покоя не дают. Гештальты отрабатываешь. Мазохист несчастный, герой войны, урод!..

Прицельно бить по больным местам – научиться можно. Но не поверят. Таким нужно родиться.

– …Петушишься, что в люди выбился. Ах-ах-ах, прямо лопаешься от гордости, какой ты крутой. Всех жизни учишь. Родному брату кусок булки просто так дашь?.. Нет, не дашь! Он сначала должен выслушать, как старшенький «всё сам, без помощи». Каждый раз. Каждый! Перед завтраком, обедом и ужином! Да чем унижаться за твои подачки, лучше голодным ходить… Деньги его все любят считать. Ха! Всё проще: все любят твои деньги. Потому что тебя самого любить не за что, понимаешь? Ты – пшик. Пустое место. Ноль без палочки. Некрасивый, не очень-то умный, не-не-не… Характер – дерьмовый. Самоутверждаешься?! Да вместо входной двери можно было ещё один такой клоповник купить! Соседям этим несчастным – вечно безденежным работягам – пыль в глаза пустил – и доволен! А что ты доказал? Да ни хрена! Тебя без твоих денег нет. Ты – это твои деньги. Кредитка в штанах!!!

Сашка ярилась. Вовка зверел. Они расходились в разные стороны, плюнув друг другу под ноги, – всё в лучших традициях отношений между любовниками, не собирающимися сочетаться узами законного брака. Чтобы снова сойтись. Была между ними какая-то нездоровая тяга. Не могли они покончить с ней одним махом.

Даже любовниками их сложно было назвать. Познакомились при весьма странных, несколько забавных и немного болезненных для Сашки обстоятельствах. Она поругалась с мужем, точнее, он с ней, и собиралась уйти по этому поводу в загул. Загул предполагался тяжкий, беспросветный и беспамятный. Как и положено. Собиралась не потому, что была особо расстроена ссорой, а потому что давно и прочно была расстроена всей своей жизнью…

«Живущий ищет выход. Мятущийся – повод…»

…не видела в ней смысла. Жизнь, прежде яркая и многогранная – с цветами, запахами, звуками, осязанием и мечтами, с какого-то момента стала серой и плоской. Ровной, как линия кардиомонитора, подсоединённого к трупу. Возможно, Сашка впала в депрессию. Но ни понимать её состояние, ни тем более «вытаскивать-лечить» никто не собирался. Напротив. Над безжизненной равниной Сашкиного унылого существования летали рои назойливых мух. И мухи эти жужжали одно и то же: «Чего тебе не хватает?» Если бы Сашка знала, чего ей не хватает, она непременно бы попыталась это разыскать. Но она понятия не имела, чего именно ей не хватает. Она не искала и, как следствие, понемногу теряла уже имеющееся. Например, солнце и кофе по утрам. Спектакль «Утро» проигрывался на автомате, а хоть бы и посреди реквизита «Марсианских хроник». Всё равно. «Роли» проговаривались. В положенном месте – вопросительная интонация. Крошка ехидства – в соответствующей мизансцене. Потом запахи… Запахи – это важно. У Сашки был потрясающий нюх. Не собачий, конечно, но близко. Она могла различать сорта кофе. Вычленить пыльцу цветков сирени из городского смога. Тот или иной одеколон мог вызвать любовь или ненависть, а молекулы мужского пота – прилив желания или рвоту… Но запахи стали стираться вслед за картинкой. Сашка, как и прежде, отлично видела и отменно чуяла. Но вот прежнее ощущение всегда нового восприятия – даже давно знакомого – стало уноситься со скоростью экспресса. Раньше в любом собачьем лае ей чудились монологи. Гамлета или базарной торговки. В птичьем пении – полифония, перед которой стыдливо умолкали фуги Баха и секстеты Моцарта. Теперь же всё сливалось в беспредметный гомон индустриального фона.