Жалитвослов - Валерий Вотрин Страница 8

Смерть ходит по Италии. Повсюду глад, война, мор. Повсюду Смерть в неисчислимых своих обличьях. В некоторых городах объявилась чума, деревни обезлюдели, ничто не помогает — ни микстуры, ни молебны. Чума косит людей, а рядом истребляют друг друга на братских пирах, так что кровь течет ручьями. Монастыри побогаче закрыли ворота, надеясь на обильные припасы, а у стен их умирают в муках голодные, внимая доносящимся изнутри сладким звукам лютни. Ибо некоторые утонченные удалились в святые обители переждать худые времена и проводят время в ученых беседах и чтении древних. Насытившись, Смерть стала лакомкой. Достаточно наполнены рвы телами бедняков. Напрасно молят голодные, изъеденные коростой, чтобы она избавила их от мук. Это для нее легкая добыча. Она к дворцам подбирается, к монастырям. Смерть неглупа, она знает, что в год обильного урожая косить нужно избранных. Смерть стала привередлива.

Трое живых встретили в лесу троих мертвецов. И отшатнулись живые от мертвых, а те сказали им: нечего воротиться. Ведь скоро вы станете как мы. Что ваша придворная слава, что женская краса — та сгинет, а эта будет пожрана червями и рассыплется в прах. Лишь покаяньем спасетесь. Надменны лица живых, на лицах — брезгливая гримаса. У охотничьих собак встала дыбом шерсть на загривке, кони в ужасе пятятся. Мирный зеленый лес вокруг.

А рядом — глубокий ров, заполненный раздутыми трупами в одеждах разных сословий: там и крестьянин, и купец, и придворный, и монах. А рядом — дубрава, и группа молодежи занята беседой и чтением книг. Рои трупных мух вокруг, Смерть подбирается к ним, а они заняты беседой и чтением книг. А поверху — ангелы вперемежку с бесами кувыркаются в небесах, сражаясь за отлетающие души.

И только поодаль — старец-отшельник в своей пещере. Ибо только так, отречением и постом борются со Смертью.

Уже взял Буффальмакко синопию, и тут странное веселое бешенство овладело им. Смерть ходит по Италии? Как же, Смерть! Нет, это люди. Запирает городские ворота от страждущих не Смерть. Убивает на родственном пиру не Смерть. Но как выгодно сваливать все на нее! Как легко заказать чужаку-флорентийцу фреску на тему Триумфа Смерти, думая, что это освободит от греха. Бедная оклеветанная Смерть!

Трое живых встретили в лесу троих мертвецов, и один из живых, всадник в дорогом одеянии, на белом коне, лицом стал напоминать графа Бонифацио. С брезгливой гримасой отворачивается он от загробной правды. Далее — ров: люди в дорогих пиршественных одеждах навалены в нем, люди, убитые на пиру. Далее — бесы утаскивают в преисподнюю жирного монаха. Далее — Смерть забирает знатных юношей и девушек, занятых бесполезным умствованием. А поодаль — в одиночестве умирает святой отшельник, из трусости удалившийся в пещеру, убежавший от мира, чтобы выжить.

Жестокая, выразительная получалась картина. «Я следую твоим заветам, старый Андреа Тафи. Я изображаю жизнь, как она есть», — шептал в упоении Буффальмакко, рисуя, и пальцы его были красны — от багряной синопии.

Кончив, он отступил назад. Он испытывал безмерное наслаждение.

Громкий уверенный голос за его спиной произнес:

— Плохо!

Буффальмакко обернулся. Сзади никого не было. Смеркалось, наступала ночь.

— Кто здесь? — резко спросил он.

— Разум! — громко ответствовал уверенный голос.

— Где ты? — подозрительно спросил Буффальмакко, оглядываясь.

— Везде, — самодовольно сказал голос.

— А почему я тебя не вижу?

— Тебе обязательно надо увидеть, чтобы убедиться?

— Обязательно, — твердо заявил Буффальмакко. — Я живописец.

— Живописец! — проворчал голос, и рядом появился седовласый старец благородной наружности, немного кривой на левый глаз, в роскошных одеждах.

— Ты Разум? — спросил его подозрительный Буффальмакко.

— Я, я, — недовольно отозвался тот, и в руке его появился посох, похожий на епископский. Опираясь на него, Разум подошел близко к стене и стал ее осматривать. На лице его появилась гримаса недовольства. Обернувшись, он спросил:

— Я тебе говорил, что это плохо?

Буффальмакко скрестил руки на груди.

— Говорил, — с вызовом произнес он.

— И еще раз скажу, неразумный ты человек! Вдумайся, что ты пишешь?

— Фреску.

— О боги! Фреску! Думаешь, просто фреску? Одну из тысячи, коими скоро вы, мазилы, украсите все соборы Италии? Да?

— Меня вызвали в Пизу… — начал Буффальмакко.

— Во-во! — уставил на него палец Разум. — Продолжай. Вызвали в Пизу — по чьему наущению?

— Граф Бонифацио…

— Дурья твоя голова! Это я наставил его на эту мысль. Думал, ты оправдаешь мои ожидания. А ты что? Что ты тут изобразил? — вопросил он громко, тыча в стену посохом.

— Я изобразил правду, — твердо сказал Буффальмакко.

— Боги! Он изобразил правду! Позволь же сказать тебе, что ты пишешь. Ты создаешь одно из величайших в мире творений живописи. Тебе, и одному тебе, выпала такая ответственная задача. А ты что вместо этого? Смотри, — принялся Разум указывать, — здесь, в числе этих бездельников, ты написал графа Бонифацио. Тут у тебя черти утаскивают в ад монаха. Тут валяются во рву знатные люди, и некоторых, подчеркиваю я, ты наделил портретным сходством. Здесь у тебя знатные люди, занятые похвальным делом — изучением древних философов (которые, между прочим, кое-что знали о разуме, в отличие от тебя, остолопа), не приравниваются к остальным сословиям — с этим бы я еще мог примириться, сейчас такое изображать модно, — нет, смерть их забирает первыми. И, наконец, здесь святой отшельник — отшельник! — у тебя подыхает в своей пещере трусливой смертью. Да ты знаешь, кто приедет смотреть на твою фреску?

— Да куда уж мне, — попытался съязвить Буффальмакко, но Разум его не слушал:

— Сам папа! Его святешейство — и даже несколько святейшеств — будут на нее смотреть. И князья, и епископы, не считая всех прочих. И что они увидят?

— Ну, не знаю, — упрямо сказал Буффальмакко.

— А увидят они неуважение к закону и власти князей и глумление над духовенством, уже не говоря о нарушении всех традиций изобразительного искусства! С тебя-то самого взять нечего, но ты ведь это несмываемыми красками запечатлеваешь, на посмотр грядущим поколениям. Вот, мол, любуйтесь, что мы тут в четырнадцатом столетии думали. Да?

Буффальмакко молчал.

— А я тебе скажу, — назидательно произнес Разум, — как следует писать. Перво-наперво, графа следует изобразить в одеждах, подобающих его званию, с лицом, исполненным величия, восседающим на престоле. Ну, пусть не на престоле, но с лицом, исполненным величия, — это непременно. Если вообще собираешься его писать. Я бы тебе этого не рекомендовал: тема не та. Далее, монаха убери — пусть в ад утаскивают кого-нибудь другого. Нам не нужны неприятности с духовенством. Трупы во рву переодень, пускай валяются вперемежку разные сословия, наводит, знаешь, на правильные мысли — что перед нею все равны, что бренность бытия, тщета всего сущего и прочее. То же со знатными книгочеями — мол, и вы не убережетесь. Это ничего, это можно. Главное, эпизод с отшельником. Из него ведь конфетку можно сделать. Дескать, вот он, путь к спасению — через веру, через смирение. И прочее.