Страна изобилия - Фрэнсис Спаффорд Страница 8

Пока ехали в машине, Лодж, видимо, размышлял о том, что ему говорить дальше, потому что в речи на обеде, устроенном мэром города Вагнером, он рассуждал о системе социального обеспечения, даже утверждал, что американский экономический строй теперь нельзя называть просто “капитализм”. От этой неприкрытой и неубедительной попытки подтасовать терминологию предсовмин начал терять терпение. Они его что, за простачка держат? Свою ответную речь он начал парой шуток, чтобы разрядить обстановку, а потом твердо поставил Лоджа на место.

— Каждый кулик свое болото хвалит, — сказал он. — Вы превозносите капиталистическое болото. Мировой порядок не изменился только оттого, что поборники капитализма как будто устыдились того, за что борются.

— По правде говоря, я не вижу разницы между капитализмом, о котором писал Маркс, и капитализмом, о котором сегодня рассказывал мистер Лодж, — сказал он. — Раз уж вам нравится капитализм — а он вам, очевидно, нравится, — продолжайте его строить, и бог вам в помощь. Но помните, что новый общественный строй, социалистический, уже наступает вам на пятки. Вот так.

Дальше он отправился на прием в городскую резиденцию Аверелла Гарримана, дружественно настроенного миллионера, который в последнее время выступал в качестве неофициального посредника между Москвой и Вашингтоном; он надеялся, что там разговор пойдет более прямой. Зная, что ему любопытно взглянуть на настоящих акул капитализма вблизи, Гарриман пригласил к себе человек тридцать самых богатых людей во всей Америке. У каждого из гостей в личной собственности или в распоряжении было капитала по меньшей мере на юо миллионов долларов. Так это, значит, и будут настоящие хозяева страны, не то что политики вроде Никсона или Эйзенхауэра, которые просто занимаются общественными делами буржуазии. Может быть, теперь удастся добиться чего-нибудь посерьезнее. В половине шестого он сидел на диване в библиотеке Гарримана, под большим полотном Пикассо. На деревянных панелях поблескивал свет от абажуров, сделанных из кусочков разноцветного стекла, похожего на церковные витражи. Он потихоньку разглядывал картину. Пикассо, может, и наш человек, думал он, за мир во всем мире, и так далее, и тому подобное, но сам он больше любит такое искусство, где понятно, что к чему. У этой штуки, откровенно говоря, такой вид, будто ее нарисовал осел, которому вместо хвоста привязали кисть. Все равно, наверное, дорогая. Все остальное явно стоит больших денег. Нетрудно было поверить, что он находится в святая святых властителей мира сего, что его, рабочего, допустили в их общество. Хотят они его тут видеть или нет, но сила и мощь советского государства заставили их открыть ему двери. Только подумать! Шахтеры вгрызались в упрямую землю, железнодорожники на рассвете дышали на свои ледяные, как у покойников, руки, токари сдирали яркие завитки металлической стружки, солдаты умирали в дерьме и грязи ради того, чтобы один из их рядов мог потребовать: принимайте меня тут, в этой тихой богатой комнате, как равного. Вот он, здесь. Им придется иметь с ним дело.

Он жадно вглядывался в лица. Вид у капиталистов был на удивление обычным. Неужели это и есть те самые люди, которые привыкли пожирать украденный труд в невообразимых количествах? У них не было заметно раздутых щек, а одеты они были по большей части в скромную, современную одежду, а не в униформу, состоящую из полосатых брюк и блестящего цилиндра, в которой их всегда изображали на карикатурах во времена его юности. Да и свиных рыл, которыми их награждали художники, у них тоже, конечно, не было. Но все равно, это же наверняка кладези информации. Какими только хитроумными секретами они не обладают, эти владельцы, управляющие и создатели американского изобилия. Он знал, что это такое — управлять рабочей силой, знал еще с тех времен, когда сам руководил строительством метро. Это была лучшая в мире школа — школа, где учишься быть со своим коллективом по возможности мягким, а если необходимо, то и жестким, где учишься распознавать способности человека, пределы его сил, учишься решать, когда слушать специалистов, а когда брать все в свои руки, узнаешь ходы и выходы, хитрости и ловушки. Тогда это знание переполняло его, лилось через край. И здесь, наверное, то же самое. Вот эти люди, верхушка американского капитализма, наверняка просто кладези информации. За этими лицами наверняка скрывается умение и опыт организации множества отраслей промышленности, множества сфер услуг. Вот оно — по крайней мере, частично представленное — искусство делать так, чтобы фабрики удовлетворяли желания.

— Добро пожаловать, мистер Хрущев! — сказал Гарриман. — Я уверен, что все присутствующие, как республиканцы, так и демократы, согласятся с моими словами: мы единодушно и твердо поддерживаем внешнюю политику президента Эйзенхауэра и, соответственно, его инициативу пригласить вас в Соединенные Штаты. Итак: мы понимаем, что последние сорок восемь часов вы почти непрерывно отвечали на вопросы журналистов и сенаторов США. Вероятно, большую часть визита вам предстоит заниматься тем же. Возможно, сегодня вечером вы предпочли бы дать отдых натруженным голосовым связкам и хотели бы сами задать нам какие-нибудь вопросы?

Главе мирового социализма выслушивать наставления американских воротил? Нет.

— Задавайте свои вопросы, — коротко сказал он. — Я не устал пока.

Однако миллионеры принялись по очереди выпаливать в его адрес не столько вопросы, сколько небольшие речи, один за другим, бросая при этом взгляды друг на друга. Некий мистер Макклой, председатель правления банка “Чейз Манхэттэн”, попытался внушить ему, что американские финансисты не оказывают никакого влияния на американскую политику.

— Вы должны понять, — сказал он, — если Уолл-стрит заподозрят в поддержке какой-либо законодательной инициативы, в глазах Вашингтона нам конец.

Предсовмин сузил глаза. Та же странная тактика, какую применял Лодж, явно те же странные попытки убедить его в том, что земля плоская, небо зеленое, луна сделана из сыра. Лучше отшутиться.

— Прекрасно, — ответил он. — Будем знать теперь, какие вы несчастные.

Директор “Дженерал дайнэмикс” объяснил, что, хотя его компания производит атомные бомбы, никакой ставки на напряженные отношения супердержав они не делают. Мистер Сарнофф, магнат радиоимперии “Ар-си-эй”, объяснил, что еще мальчиком уехал из Минска в Соединенные Штаты и ни разу об этом не пожалел; причиной тому — достоинства американского радиовещания, которые он долго воспевал.

Он выдержал паузу, прежде чем ответить:

— В Минске теперь все по-другому.

Никто, по-видимому, не собирался оказывать давление на правительство, чтобы снять эмбарго на торговлю.

— Что именно вы хотели бы нам продать? — спросили его.

— Это уже детали, — ответил он. — Если договориться принципиально, наши представители смогут обсуждать конкретные товары на более низком уровне.

— Что именно вы хотели бы у нас купить?

— У нас есть все необходимое, — сказал он. — Мы об одолжениях не просим.

Был конец лета, день сменился вечером из тех, в какие небо имеет чистый, ясный цвет темнеющей воды, постепенно, через все более глубокую синеву, переходящий в черный. Он увидел, как вдоль по улице пылью рассыпаются крохотные золотые огоньки, совсем как обещали Ильф и Петров. Одинокая полоска облака пересекала синеву между зданиями, делаясь тоньше, натягиваясь, будто струна. Натягивалась и струна разочарования в груди у предсовмина, когда охранники быстро вели его с порога особняка к машине. Его нос уловил незнакомые запахи готовки, смешанные с едкими выхлопными газами. Журналисты рванулись вперед; на улицах по-прежнему было очень шумно.