Великая мать любви - Эдуард Лимонов Страница 8

— Марко! — Грустный голос Изабель прибыл из спальни.

— Пойди, Эдвард! — сказал Марко, просовывая руку под юбку «Кароль». — Изабэль ждет тебя…

— Чего она хочет? — глупо спросил я.

— О, она тебе скажет, чего она хочет…

Я увидел, как вырастает на моих глазах (как дерево из семечка в научно-популярных телефильмах) член Марко, отклонившись в сторону «Кароль», как подсолнечник к солнцу.

В спальне Изабель лежала на спине, отбросив простыни, прикрыв глаза рукой. В их дешевом HLM [15]для бедных было так тепло, что время от времени они открывали окна. Груди, выкормившие рыжую девочку, свалились в стороны. Отверстие удовольствий было прикрыто клоком черных волос. Я лег на нее. Из салона доносились шепоты Марко и «Кароль», потом шепоты перешли в равномерный скрип дивана.

Марко явился в спальню вместе с первым серым светом утра в щели затворенного окна. Я дремал, прижавшись к мягкому заду Изабель.

— Какие вы красивые, ребята! — воскликнул Марко. — Вы выглядите потрясающе!

Изабель пошевелилась.

— И ты красивый, Марко… — сказал я, открыв один глаз.

— Я не люблю цвет моей кожи, — серьезно заметил он, — альбиносная какая-то… Маленькая, — он наклонился к Изабель, — тебе было хорошо?

— Да, очень хорошо… — прошептала она. — А тебе?

— Не очень. Девочка оказалась слабенькой. Уснула с моим членом в ней… — Марко положил руку жене на живот, погладил его, съехал ниже, и взъерошил, раздвинув, шерсть на отверстии. — О, красная! — с уважением произнес он. Во всех его восклицаниях и разглядываниях была определенная невинная искренность. — Эдвард, маленькая, покажите мне, как вы это делаете?!

— Уймись, — сказала она тихо. — Ложись спать…

— Ну пожалуйста, маленькая…

Она потерлась коленом о простыню, и зад ее под моим животом вздрогнул. Следуя сигналу, вздрогнул и мой член.

— Эдвард! — воскликнул Марко, заметив. — Ты хочешь ее… Вы друг друга хотите!

Со вздохом, надвинув на лицо подушку, латиноамериканочка съехала на спину. Раздвинула ноги. Я, приняв ее движение за приглашение, закинул на нее ногу.

— Нет, не так… — прошептал он. — Мне не будет видно. Маленькая, прими другую позу, пожалуйста, стань как собачка…

— Марко!

Но он уже переворачивал ее, ставил на колени. Она сгребла одеяло и сунула в него голову, отставила зад.

— Можно? — сказал он и коснулся моего члена. — Я хочу сам ввести тебя в нее… — Ведомый рукою мужа, член мой, раздвинув латиноамериканские сизо-черные волосы, вошел в отверстие, которое, согласно строгим стандартам прошлых времен, должно принадлежать исключительно ему. Добрый, он делился со мной.

Она плакала, дрожа приближалась к оргазму (Марко только что прервал меня, чтобы, кончив в жену, — до этого он мастурбировал, глядя на нас у края постели, — уступить мне место), когда за моей спиной, от двери, капризный голосок прохныкал:

— Что вы тут делаете без меня?!

— Возвращайся немедленно в свою спальню! — закричал отец. Сняв руку с живота жены, сквозь который прощупывал мой член, вскочил с колен.

— Я хочу быть с вами! — истерично заверещала Эммануэль.

— Дура! Тебе рано! Есть вещи, которые могут делать только взрослые…

— А-ааааааа! — зарычала, подняв высоко зад, мама Изабэль и разрыдалась, резко опустив зад к матрацу.

Все стихло. Хлопнула входная дверь. Это, не выдержав наших страстей, сбежала от нас «Кароль».

Новый год я праздновал в окружении семьи. У меня в студии, по причине наличия камина. За праздничным столом. Рыжеволосая дочка принесла мне подарки. В камине пылал огонь. Марко, в черном свитере, склонив голову так, что чуб спал ему на глаза, сидя на стуле, неумело наигрывал на гитаре. От электрической плиты, где Изабель готовила пирог, доносились запахи корицы и кардамона…

К лету чудно сложившаяся семья, увы, развалилась. Причинами послужили зависть, высокомерие, эгоизм — и мой собственный, и других членов семьи, включая нашего ребенка. То есть, как видите, вовсе не секс, сплотивший нас. Однако некоторое время жизнь наша была великолепна.

Эдуард Лимонов

В войну он был начальником отдела разведки при Де Голле, в начале пятидесятых вышел в отставку, и так как всегда имел наклонности к литературе, то решил развить именно эту сторону своей натуры. И вот уже около сорока лет «шэр колонэль» существует в качестве писателя, критика и журналиста.

Я шел к нему в буржуазный дом в седьмом аррондисманте, дабы лично преподнести ему новую книгу. Раз в год он приглашал меня и уделял мне час-полтора из запасов своего, уменьшающегося куда быстрее, чем мое, времени. И граммов сто из запасов своего лучшего виски. В самые первые годы моей жизни в Париже мы встречались чаще. Очевидно, я был ему более интересен или же он еще не ценил свое время на вес золота, ныне же я шел на традиционную ежегодную, или, точнее сказать, ежекнижную встречу.

Я вынул листок записной книжки (я имею привычку брать с собой лишь нужный мне лист, не таская всей книжки) и, следуя ему, набрал код. На щитке загорелась зеленая точка, и я, с трудом отведя массивную дверь всем своим весом, вошел внутрь. Собственно, подумал я, он мог бы со мною и не встречаться. Даже я видел уже в мире достаточно персонажей, и повторение многих из них начинает меня раздражать. Но, кажется, я ему всегда нравился. Вначале заинтересовал его моей первой книгой, затем второй, и так как он, очевидно, находил во мне все еще не известные ему черты… В холле его дома было тепло и чисто и хорошо пахло парфюмом, может быть, это были специальные духи для холла, как существует, например, туалетная вода для автомобилей и туалетов классных отелей? Или же это запах жидкости для чистки ковровой дорожки, ею устлана лестница? Я вошел в лифт и осмотрел себя в зеркале. Пригладил волосы рукой. Прикрыл дверь и нажал на кнопку шестого этажа. Его книги (я прочел одну и перелистал еще одну) оставили меня равнодушными. Я понял, что он, несмотря на войну, никогда по-настоящему не разозлился. Он был ОК, писатель, но таких писателей в наше время много. Он принадлежал к племени здравомыслящих добрых дядь, их сочинения повествуют о торжестве вялого добра над таким же вялым и неэнергичным злом. Мне было непонятно, как он смог сохраниться таким хорошим в грязи войны. Я, даже в грязи мирного времени, пересекши три страны, сделался твердо и уверенно нехорошим, война, я думаю, сделала бы меня монстром. Его сочинения в точности соответствовали его внешнему облику дядюшки-профессора. Седовласый, пухленький, розовый лик с несколькими подбородками, одетый в хорошие шерстяные костюмы, всегда с отлично подобранным галстуком, склонный к добропорядочному консерватизму в одежде, Мишель Бертье предстал мне из автобиографической книги о своем детстве добропорядочным семилетним мальчиком. Другом еврейских польских мальчиков того времени. В коротких штанишках, однако уже тогда не расист, он защищал слабых, возвышал свой детский голосок, протестуя против насмешек и издевательств над плохо говорящим по-французски сыном польского беженца.