Интенсивная терапия - Юлия Вертела Страница 8

Невероятно исхудавшего, с распухшим горлом парня доставили в больницу.

Бородатые ангелы в белом взяли мученика под белы рученьки и отправили в бокс – почти рай: до туалета – два шага, до раковины – три. Еду подают в окошечко, в окошечко же выставляют пустые тарелки.

Можно почти не шевелиться, можно почти не жить.

Максим засмеялся, когда услышал диагноз. И огорчился, что инфекционный рак крови в отличие от злокачественного – излечим...

Значит, он меньше любил, раз его кровь можно очистить какими-то уколами. Асина кровь была полностью отравлена, и от этого она умерла: любовь – это рак крови. Любовь – это рак...

Зациклившись на взаимосвязи этих двух вещей, больной не замечал, что за решетками бокса наступил апрель.

Бывшая сокурсница Катя пришла его навестить. Она постучала в крайнее от крыльца окошко первого этажа.

Приоткрыв его, Максим почувствовал запах оттаявшей земли и весеннего неба.

– Привет! – Катя появилась так буднично, будто и не было этого полугода его отсутствия. – Скоро сессия. Ты не представляешь, что в группе творится... – Девушка трепалась о знакомых ребятах и тех вещах, которые он забыл в добровольном заточении: о новых фильмах, книгах, зачетах, которые она удачно списала, пока препод не видел...

Во дворе на пеньках, чего-то дожидаясь, сидели родственники больных.

Максим пытался вспомнить, сколько же времени он не открывал замазанное белой краской окно. Сколько же он спал?

Девушка оставила апельсины – рыжие и вкусно пахнущие жизнью.

– Спасибо.

– Мне нетрудно, приду еще. – Просунув тонкую руку между прутьями решетки, Катя коснулась его руки...

Страдалец почувствовал, как откуда-то из глубины тощей грудной клетки едва не вырвались слезы... Сдержался и спокойно ответил:

– Приходи...

А к концу мая Максима выписали, он занимался все лето и к осени вернулся к занятиям. Они с Катей снимают комнату.

Парень выздоровел, и второй раз таким не болеют. Но говорят, что кровь перенесших мононуклеоз нельзя переливать другим, в ней остается тот самый злосчастный вирус, тот самый след болезни, который, как фотография Аси, аккуратно завернутая в газету, не покидает человека до смерти...

Даже пустота заполнена кровеносными сосудами. Даже пустота имеет сердце. Нервы. И память.

В отделение травмы привезли подростка – рот разорван до ушей. Пьяная ларечница – два ножевых ранения... Сбитые неопознанными машинами, избитые мужьями, вспоротые ревнивыми любовниками, пострадавшие на производстве...

Сюда поступают те, кто может быть спасен на земле. Остальных – спасают на небе.

Снаружи от двери на особо оборудованной кровати расплывшаяся, как желе, женщина. Серо-желтого цвета кожа, отечное лицо. Из оголенного дряблого бока откачивают шлангом какую-то жидкость в ведро. Несчастная вскрикивает. В коридорах лечатся те, кто невыносим в общих палатах...

Последнюю неделю Олеся не вылезает из бахил. Утром в больницу, после работы – в больницу. Даже умудрилась переночевать здесь.

Привезла бабушку в приемный покой около часу ночи, пока оформили – домой идти поздно, завалилась под какие-то снаряды для загипсованных и на удивление хорошо выспалась. Будто в гостях или в путешествии. Хорошо засыпать в незнакомых местах – в них беззаботно. А ей редко бывало беззаботно.

Когда за спиной предки, ощущаешь – тыл прикрыт. У Олеси спина оголена – родителей нет. Сберечь бы бабушку. От нее ничего не нужно – лишь бы встречала на пороге, улыбалась хитренькими глазками, фантазерка склерозная...

...В палате десять коек. Тяжелый воздух и тяжелые гипсовые руки и ноги, со всех сторон журчат разговоры.

Бабушка с сотрясением мозга поясняет Олесе:

– Купи мне два йогурта и кефир – тоже один...

Внучка – с пониманием, не комментирует.

Старушка, усугубившая застарелый склероз новой травмой, продолжает:

– Ты знаешь, нашему дяде Жене девяносто восемь лет исполнилось...

– Бабуль, вчера ему было девяносто один...

– Да?.. – Старушка будто не слышит. – Так вот, ему девяносто девять, а он еще как огурчик.

На самом деле дяде Жене не больше восьмидесяти. Зная это, внучка опять-таки молчит, потому что бабушке самой почти девяносто. И голова у нее забинтована.

– Я пошла за селедкой в сберкассу, а у меня паспорта нет... Где мой паспорт?

– В больнице, у старшей медсестры, – терпеливо напоминает внучка.

Глаза у больной мутные, подслеповатые, но смекалки не занимать.

– Я спрашивала в аптеке цианистый калий на всякий случай...

– На какой?

– Вдруг рак найдут... Говорят, от ушиба раки на груди образуются.

– И зачем ты вышла из дома? – вздыхает Олеся.

– Есть было нечего.

– Да у нас в холодильнике все стояло! Сметана, творог, сыр, молоко...

– А селедочка? – хитро улыбается больная. И шепотом добавляет: – Знаешь, какие здесь уборщицы – как мимо тумбочки со шваброй пройдут – очки пропадают! Они у всех очки воруют!

– Зачем? – морщится внучка.

– А я и сама думаю – зачем?..

Пока Олеся разгребала завалы в тумбочке, бабушка поклянчила «глаза» у соседки – внучкин журнал полистать. Через некоторое время довольная замечает:

– А все-таки хорошие очки мне покойный муж оставил, пригодились.

– Это ж чужие!.. – Олеся торопливо возвращает предмет загипсованной соседке.

Ну что с бабулей поделаешь?..

Когда ей голову зашивали в приемном покое, старушка вопила:

– Изверги!!!! Фашисты!!!! Да разве это люди?

Выехав из операционной, улыбалась:

– Таких докторов душевных Бог послал. Спасибо тебе, Господи!

Два шва по четыре сантиметра на темечке. А ехать в больницу ну никак не хотела, упиралась:

– Я голову шампунем помою и спать лягу.

– Бабуль, у вас в голове – дыра. – Молоденький санитар со «скорой» достал перекись и бинты.

Бабуля сидит на табурете. Кровь льется на лицо, на майку. Упала дома, на кухне. Голову расшибла об угол тумбы. Пол, стены – в красных брызгах...

Позвали курсантов с улицы, чтоб донести до «скорой».

Завернули в шубу, положили на носилки, а она опять:

– Куда вы меня? Шампунем голову помою и лягу спать! Не трогайте, кому говорю!

Пока спускали по лестнице, курсантов за руки кусала, вырывалась:

– Вы мне еще и перелом сделаете! И это наша армия! Убийцы!!!