Любовные секреты Дон Жуана - Тим Лотт Страница 8

Тут я заметил, что она держит мой подарок в протянутой руке. Сердечко было раскрыто, или «сломано», обозначая, что Шерон «свободна». Мне показалось, она хочет, чтобы я взял брошку. И я взял.

– Красивая вещичка, – заметил я.

– Мое сердце разбито.

– Да?

– Ты поможешь починить?

– Я не очень понимаю, что ты…

И тут она меня поцеловала.

Или попыталась поцеловать. Я растерялся. Ее лицо приблизилось, губы нацелились на мои. Я слегка отодвинулся, но недостаточно, чтобы предотвратить их ароматическое нападение. Я ощутил ее дыхание: сладкое, как мед, точнее, в детском эквиваленте, как жвачка и попкорн. Я подумал, что надо открыть рот, и открыл. Ее руки обхватили мою спину, и она притянула меня ближе. Я почувствовал, как ее язык проник мне в рот. Много раз я представлял себе этот момент и каждый раз думал, что будет противно. Так я сделал свое первое открытие о сексе: думать о нем отстранение, при свете дня, и заниматься им – две разные вещи. Настоящее удивительным образом все меняет. Сознание выключается. Ты следуешь внезапно пришедшему наитию. Это было прекрасно – ее язык у меня во рту.

Я не знал, что делать. Я подумал, что недостаточно просто предоставить пространство для этой проникающей мягкости. Мне тоже надо было что-то предпринять в ответ. Я попробовал подвигать своим языком вокруг ее. И это не было противно. Напротив, восхитительно. Больше чем восхитительно. Если пользоваться моим сегодняшним лексиконом, я бы назвал это ощущение «изысканным». Но тогда самым сильным словом, которое я знал, было «восхитительно».

А потом я удивил самого себя. Меня настолько вдохновил успех этого невольного эксперимента, что я захотел пойти дальше. Я чувствовал, что мне нужно быть более напористым. И я залез ей под юбку. Вместо того чтобы с негодованием оттолкнуть меня, она раздвинула ноги и часто задышала.

Под юбкой у нее были трусы, как и указывали едва обозначенные линии на бедрах. А под трусами… До этого момента я не имел ни малейшего представления. Я даже не знал, чего ожидать. В 70-х большая часть мира (за исключением бесконечно малой верхушки айсберга, для которой 60-е означали не только появление стиральных машин и организованного туризма) была далека от сегодняшнего уровня сексуального просвещения. Эминема посадили бы в тюрьму. Серьезно. Как и Мадонну, и Бритни Спирс, и Робби Уильямса. Мастурбируя, я вдохновлялся иллюстрациями классических скульптур из десятитомной «Детской энциклопедии» Артура Ми – невозможно было найти изображение обнаженной груди. А вагину я и вовсе не мог себе вообразить: она попадала в зону, закрашенную детской рукой в красный цвет, с надписью «Осторожно, чудовища!».

То есть представления о женской анатомии у меня были весьма приблизительные. В моем случае образ вагины не подкреплялся ничем, кроме необоснованных слухов. В детстве я думал, что дети рождаются из живота женщины. Потом стало очевидно, что для этого нужно что-то еще, но я не знал что. Какая-нибудь дырка? Какой-нибудь изгиб или желоб? А может… нечто такое?… Я понятия не имел, как устроены женщины.

Сильнее всего в первый момент меня поразило то, что прикосновение к этой… штуке, или пустоте, как бы это ни называлось, женщина воспринимала совсем небезразлично. Шерон Смит откровенно одобряла продвижение моей руки к этой самой штуке, как ее ни назови. Этого я не ожидал. Она выгнулась, когда моя рука коснулась мягкого пушка, знакомого мне по собственному опыту полового созревания: пушистый луг тонких вьюнков. Она запрокинула голову. И тут меня ждал сюрприз.

Эта штука – я так и не придумал ей названия – была влажной. Но не просто влажной. В этом было что-то еще. Что-то другое. Она была как рот, только лучше. Я не мог это сформулировать, но знал точно: она была влажной и обволакивала теплом.

Между тем наш поцелуй стал приобретать все более замысловатые очертания. Мы пробовали различные варианты, исследовали возможности. До этого момента я считал, что они ограниченны – внутрь-наружу, вправо-влево, вверх-вниз. А оказалось, что существует необозримое пространство возможностей, усеянное мириадами мерцающих звезд. Малейшее движение исторгало новую гармонию. Диапазон возможностей этого чувственного космоса превышал все вообразимые пределы.

Но даже это не могло сравниться с тем, что таилось внизу. Кроме влажности, я обнаружил там форму, не похожую на обычные формы физического мира. Мое прикосновение меняло ее, она съеживалась, набухала, пульсировала и преобразовывалась до бесконечности. Я что-то находил, потом терял и снова находил. Потом находил что-то новое, и что-то совсем новое, о чем не мог помыслить.

В какой-то миг этого моего исследования пространства, этих поисков Венеры, Шерон Смит застонала. Негромко и мягко, как кошка. Тогда я впервые услышал такой стон и понял, что захочу услышать его еще много раз, от многих женщин.

Стон Шерон пробудил во мне удивительные эмоции. Восхищение. Силу. Собственную значимость. Я ощущал себя взрослым. А еще я почувствовал свою власть. Ее тело поднималось и опускалось, дрожало и затихало, и это происходило благодаря моим прикосновениям. Мой палец продвигался все ближе, так мне казалось, и так было, к ее сердцу.

Через минуту-другую я сделал новое открытие. Эти влажные, мягкие контуры и изгибы были вратами. Знаками, указателями на дороге. Было что-то еще, что-то более важное. То, чему, как я понимаю сейчас, предстояло играть определяющую роль в моей взрослой жизни.

Там было отверстие, не совсем отверстие, скорее створка – плотная, мускулистая, сопротивлявшаяся проникновению. Я обнаружил, что, если на нее надавить, она поддавалась, приоткрываясь. Настолько, чтобы мог пройти палец, в тот момент овеществлявший всего меня. Стенки внутри были маслянистые и бархатисто-твердые; здесь влажность усиливалась и становилась сжимающей. И опять-таки, если посмотреть на это отстраненно, ничего особенного: мокрое, почти закрытое пространство в паху. Но тогда, в крошечной кладовке с Шерон Смит, мне казалось, что все мое тринадцатилетнее существо проникает внутрь этого пространства, как будто я сосредоточен на кончике пальца и исследую, что там внутри.

Потому что это действительно были врата, как я даже тогда интуитивно понял, во внутренний мир другого человека, не только физиологический. Там ты растворялся, избавляясь от свинцового одиночества, овладевшего тобой, когда детство на космической скорости унеслось прочь. Там удавалось вновь обрести себя. Это я понял сразу. Это меня потрясло. Это я полюбил.

Шерон Смит мурлыкнула и отстранилась, закинув наголо обритую голову.

– Хватит, – сказала она.

Вот и все. Зеленый сразу сменился красным, без намека на желтый. То, что так неожиданно открылось, столь же неожиданно закрылось. Шерон отодвинулась, поправила одежду. На щеках еще был румянец, и губы слегка вспухли, но в остальном она прекрасно владела собой; она производила впечатление человека, только что успешно справившегося с неприятной работой. Я заметил, что брошка все еще у меня в руке, и, не зная, что делать, протянул ее Шерон. К моему удивлению и легкому разочарованию, она покачала головой. А потом ушла, присоединилась к гостям. Уходя, она улыбнулась. Я навсегда запомнил эту улыбку. Я часто думаю о ней. Эта улыбка говорила: «Теперь ты знаешь».