Дворец пустоты - Поль Виллемс Страница 8

Император тотчас приказал воздать диковинному айсбергу королевские почести и, взяв его на трос, отбуксировать обратно в Северное море, где пустить по воле волн. На следующую ночь стражи воспели это событие в своих гимнах, а история айсберга вошла в анналы мифов о смерти. Так возникла традиция дрейфующих льдов.

* * *

Торжественная церемония ухода из жизни устраивалась, когда трогался лед. Пока река просыпалась под напором бурного мартовского ливня, morituri с чемоданчиками в руках собирались на большой дамбе. Слышались глухие удары, и вот разъеденный таяньем ледяной панцирь реки раскалывался, куски льда, опрокидываясь, мокро всхлипывали. Ледяная флотилия медленно приходила в движение. Поток отрывал от нее отдельные глыбы, нес их в Устье и прибивал к берегу. Уходящие прыгали на эти льдины и отправлялись на них в открытое море. Замерев на куске льда, поставив у ног свой чемоданчик, они устремляли последний взгляд в сторону Аквелона. Ни песни, ни жеста. Постепенно их неподвижные силуэты растворялись в тумане. На дамбе оставались только смертные восприемницы.

Никто не хотел трагедий.

Когда весенний туман окончательно поглощал плывущих в небытие, Маленькие Наследницы расходились. Каждая возвращалась в Дом Воспоминаний, где все еще пылал камин. Стол был накрыт на одного. Никакой портрет не напоминал об ушедшем. В спальне — лишь стул да узкая кровать. Ни слез, ни печали. Все теперь должно происходить только в памяти, в этом маленьком раю. Молодая женщина разжигала поярче огонь в камине и растягивалась на овечьей шкуре, в упоении ожидая, когда придут воспоминания. И вожделенный миг наставал. Память была безупречна, возлюбленный представал как наяву. Вот он, до него можно дотронуться, он такой же живой и реальный, каким был накануне, этот воскресший призрак, обитатель страны грез. Даже крики диких гусей, слышанные прошлой весной, звучат совершенно явственно. Болота, озера, заросли камыша. Молодая женщина снова вдыхает этот знакомый запах, мысленно вглядывается в далекий горизонт и чувствует рядом присутствие своего возлюбленного.

Вот кто-то стучит в дверь. Это соседка.

— Заходи, — говорит восприемница, — да смотри, не спугни пламя.

Прошло три дня после ухода Герка, и Аквелон обрел свой прежний облик. Буря осталась позади, установилась чудесная погода. Небо выглядело новехоньким, свежевымытым. К некоторым жителям вернулся сон, и теперь они чувствовали себя на редкость бодро. У других, напротив, от недосыпа кружилась голова, и это делало их склонными к сладостной неге. Все им казалось таинственным и прекрасным. Особенно чистым был свет. Людям было хорошо. Никто не понял, что небо сделалось бескрайним оттого, что ветер повалил световые заслоны. Про Герка, про разорванную ширму, про Поединок Достойных забыли. Народ жаждал счастья. Начиная с одиннадцати часов утра толпы гуляющих осаждали террасы кафе и маленькие портовые ресторанчики.

И снова, как прежде, мужчины и женщины назначали друг другу свидания и только что образовавшиеся пары уединялись в городских садах. Впрочем, за внешней беззаботностью зрела новая тревога. Из уст в уста шепотом передавали страшную новость: будто Герк закопал Лиу. Никогда и никто еще не осквернял город подобным святотатством. Гниющее тело Лиу было подобно язве. Вероятно, именно тогда родилось в Аквелоне метафизическое неприятие смерти как чего-то омерзительного, — неприятие, которым заражены все наши культуры. Бесприютность души, придуманная религиями, заставляет нас райским наслаждениям предпочитать страдания земной жизни, и мы пытаемся — хотя тщетно — предать забвению умерших, заваливая их могилы самым легким, что есть на свете, — цветами. И самым тяжелым — могильными плитами.

До сих пор жизнь и смерть в Аквелоне были как сообщающиеся сады. Достаточно толкнуть неприметную калитку, и вы оказываетесь в голубом мире воспоминаний. Никакого вам контроля, ни таможни, ни пошлины при переходе границы — напротив, тепло и уют воспоминаний в душе молодой женщины, смертной восприемницы. Потому что не было никакой разницы между здесь и там. Жители Аквелона не задавались неразрешимыми вопросами, как мы не задумываемся над тем, почему птицам даны крылья.

Прошла неделя с тех пор, как Герк покинул город, и кто-то наконец увидел, что световых заслонов больше нет. Все подивились, что не заметили этого раньше. Тут стали возникать и разные другие вопросы. Например, почему на теле Лиу не оказалось ни единого следа от ударов. Отчего он погиб? Как прошел поединок? И каждый про себя задумался, а не убил ли Герк своего брата, прибегнув к обману и вероломству?

Лето, последовавшее за Поединком Достойных, было как-то по-особенному прекрасно. Захватывающие морские прогулки и нескончаемые купания не давали тревоге воскреснуть. Как хорошо было возвращаться домой на паруснике, гонимом легким вечерним бризом, а потом ужинать на берегу в какой-нибудь таверне.

Но прошло несколько месяцев, и на город, не защищенный более экранами, двинулись лавины туч пополам с осколками небесной лазури, а затем обрушились осенние шквалы. Тогда люди снова увидели небо, бездонную пропасть неба — докуда хватает глаз.

* * *

В ту осень от Герка пришло письмо, отправленное из Рима.

«Скончался Вергилий, — писал он. — Август присутствовал при его кончине и молил поэта не уничтожать рукопись «Энеиды». Вергилий сначала и слышать об этом не хотел, но под конец сдался. Его сочинение будет напечатано».

Письмо всех изумило и даже шокировало. Император созвал ночных стражей, и те стали гадать, зачем Герк написал такое письмо. Поступок Августа сочли неслыханным. Только преступная душа могла набраться дерзости, чтобы так жестоко донимать умирающего. Идея облечь стихи Вергилия в форму безжизненных книжных страниц, вместо того чтобы поручить их живой памяти целого народа, могла прийти в голову только римлянину, доверяющему исключительно тому, что незыблемо. Ночные стражи заподозрили Августа в намерении подвергнуть текст цензуре, отредактировать его и добавить пассажи во славу собственной персоны. Несколько недель спустя Герк прислал экземпляр книги. Император снова призвал ночных стражей и в придачу кое-кого из поэтов. Устроили чтение. Слушавших впечатлило единственное место: где Эней бежит из пылающей Трои, неся на плечах старика отца, Анхиса, и держа за руку малолетнего сына Аскания. Он спасал таким образом всё: память о Трое в лице отца и будущее — в лице сына. А сама Троя со всеми своими богатствами — да пусть себе горит!

Величайший поэт Аквелона — тридцати трех лет от роду, по имени Герменон — не проронил ни слова. Он не любил Вергилия и терпеть не мог поэмы длиннее четырнадцати строк. Стихи должны заставить замереть мгновение, и никакие Дидоны — бывшие, теперешние или будущие — не сравнятся с водяными брызгами, сверкающими на крыле дикой утки.

Покидая собрание, Герменон бросил мимоходом, что сочинил небольшое стихотворение для ночных стражей.

Все это происходило в последние дни осени. Установилась ясная погода. Каждый вечер солнце превращало водную гладь в расплавленное золото. По небу пролетали громадные стаи перелетных птиц. Когда осень так прекрасна, нас душит тоска, и мы, как от сладостных ран, умираем от щемящей красоты последних теплых дней. Вот и в тот вечер, когда совсем стемнело, никому не хотелось идти домой — все остались ждать второй стражи. Кто занял место на балконе, кто засиделся на террасе кафе или задержался на дамбе. Все наблюдали за небом, вновь широким и бескрайним. Высыпали звезды — они были похожи на свечки, зажженные под темными сводами. Все молчали. И ждали. Чего? Кого? Откуда? Зачем?