Игра в любовь - Ксения Духова Страница 8

Таким высоким слогом мне сообщили о разводе. Предварительно предупредив, что женщина я сильная и «из сложившейся ситуации выкарабкаюсь, конечно». А я, как альпинистка без страховки, стояла, моргала и все время спрашивала: «Ты что – меня бросаешь, да?»

Дальше было много всего, но и этот скукоженный пакетик все же занял свое место на дальней полке.

И я даже и не вспоминала, жила своей жизнью, которая качественно стала намного лучше, а количественно принципиально не изменилась. Ездила в поездах и летала в самолетах, а ночью мне снились молчаливые хаттифнаты, вразнобой плывущие в темноте на лодках.

Однажды я долго-долго смотрела на попутчиков в поезда, везущем меня по каким-то страшно важным делам. Попутчики были глубоко немолоды, женаты, судя по вросшим в пальцы обручальным кольцам, с самого детства, и удивительно молчаливы. Я уже привыкла к старикам, охотно и торопливо рассказывающим о своем возрасте, внуках, детях, болезнях, молодости. И ты слушаешь внешне внимательно-внимательно, умом понимая, что торопливость – это от того, что рассказать надо много -много, а время в пути ограничено. А параллельно – думаешь о книге, которую уже и не прочитать в поезде, встречах на завтра и самолетном варианте возвращения. И когда встречаются попутчики молчаливые – ложишься спать раньше, чем проводник начнет предлагать чай. Но эта пара даже чай не пила. Они просто сидели, взявшись за руки, и молча смотрели в окно. Я не могла их не рассматривать тайком, забывая для правдоподобия шелестеть страничками. И все ждала, когда начнется привычная процедура переодевания и стеления жестких поездных простыней. Как правило, начало натужной женской суеты определяется словами – «ты выйди, чтобы не мешаться, а я пока тут все постелю»… и потом несколько мужчин покорно стоят в коридоре и разглядывают пейзаж – каждый у своего купе. Но эти двое все сидели и сидели. Как будто у них было впереди только несколько часов, из которых ни секунды невозможно было потратить на чай и постели.

А если вы ждете трагической истории или объяснения и развязки – то ничего такого не будет.

Ночью они вышли на промежуточной станции, пожелав мне счастливой дороги.

И я конечно же опять не спросила, на какой дороге искать человека, который будет ТАК держать тебя за руку? И молчать не потому, что сказать нечего (как раз тогда и возникает много-много неважных слов), а просто – молчать с тобой в унисон. Что же, черт возьми, мы должны делать, чтобы продлить гарантийный срок своего счастья до бесконечности? Но ни одна счастливая пара не может рассказать внятно – что, как и когда. Об этом уже Лев Толстой написал, и я повторяться не буду. Все говорят абстрактно – про взаимную любовь, терпение и понимание, а я хочу по пунктам. Но конкретно не получается, получается только – как хаттифнаты ночью. Плывешь, плывешь, плывешь… очень быстро и целеустремленно. А направления, цели и результата никто не знает. Все так случайно, что жизнь оказывается, в конце концов, страшной штукой. Страшной и безжалостной.

В моем году всего три сезона: когда очень холодно, когда очень сыро и когда – ничего, даже можно жить. Снаружи мне сейчас холодно, внутри – сыро, а жить нельзя ни в каком варианте.

– Ну и вот… – Ты поворачиваешься ко мне и делаешь такое «невидящее» лицо.

Специально для меня. Чтобы сразу стало понятно, что говорить, собственно, не о чем. Хоть говорить, хоть в стенку стучать – толку никакого. А я все пытаюсь к тебе пробиться: за это лицо, за это твое «ну и вот». Продраться через твое тягостное молчание.

Знаю, что я – твое прошлое, которое вчера выставили за дверь, аккуратно и деловито – авось кому и сгодится еще. Прошлым жить нельзя, прошлое мешает расти и развиваться, даже если оно новое и совсем почти ненадеванное. Не по шапке Сенька, словом.

Прошлое спохватывается и решает сделать ход конем. Твое прошлое мало того что пытается зайти обратно, оно еще и достает из кармана кусочек будущего.

Я говорю:

– А вот помнишь, помнишь, а?… (на слове «помнишь?» тебя корежит, но я уже не могу остановиться). Помнишь, мы собирались летом опять поехать на дачу? На ту, где мы… ну, в общем, ты не думай – все в силе. Если ты захочешь. Да… просто так. С кем хочешь, конечно!

– У меня другие планы, – говоришь ты («нет-нет, милочка, не бегите понапрасну – поезд уже два часа как ушел»).

А я вспоминаю какие-нибудь страшно важные слова, но помню только твое нежное – «Я люблю твою спину. В нее хочется плакать и умирать».

И я умираю.

… все изменилось в жизни. Все уже изменилось, но я еще не понимала – что же именно. Исчезло что-то важное, но что?

… если я не хочу, чтобы – плохо, и если никто не хочет, чтобы – плохо, тогда почему? Иногда он еще приходил и смотрел на меня ласково, спрашивал – как я? Разговаривал о других важных делах, которые я должна была сделать, потому что он в меня верил. И я совсем не замечала, что что-то изменилось. Пока не брала его за руку около перехода – там, возле дома, такой долгий и муторный переход. Он едва заметно отстранял локоть, так, чтобы мне было вроде бы удобно, но так, чтобы я не тыкала его в бок своей варежкой, а просто шла и держалась – мало ли, вдруг упаду. Я такая неуклюжая клуша, я вечно падаю и спотыкаюсь. Раньше он смеялся или раздражался и быстро-быстро ворчал, что «надо бы, надо бы очки тебе, бедной, как у черепахи Тортиллы». Я опять хихикала и тыкала его в бок варежкой, невозможно любя этот долгий и муторный переход.

… по привычке все ловлю и ловлю его локоть, который сейчас почему-то все дальше и дальше от меня – ровно посередине. Только, чтобы подержаться вежливо и не упасть. И я сползаю в ад в этом нескончаемом переходе, где сыро и слякоть и ничего не видно. А он мучительно тащит меня наверх, бормоча: «Ну, ты только не плачь, только не плачь… ну, господи, ну ты же обещала… ну сколько же можно…» А я говорю: «Сейчас-сейчас, вот уже и перестала, и вовсе никто не плакал, потому что это просто так, с непривычки…»

… а он тоже ничего не слышит, и ему стыдно стоять на улице с плачущей клушей, а платка нет, поэтому я все говорю свое вечное заклинание – «сейчас-сейчас… я уже ничего…», а он отворачивается и – «ну, ты же обещала… ты же обещала не плакать больше… ну, видишь уже сколько времени прошло, а?»

… а сколько времени прошло? Ровно столько, чтобы не умирать совсем, натыкаясь на безличный локоть и начать спать хотя бы изредка. Времени прошло много, да. Много времени, достаточно для того, чтобы не ждать уже каждый час, а ждать так – понемножку. Хотя все равно ежедневно.

… а он говорит, что потерять ничего невозможно и везде можно присутствовать. Просто с ограниченным доступом. Доступ к любви такой клуше, как я, видимо, ограничен по медицинским показаниям. Слишком большая доза, несовместимая с жизнью.