Следы - Януш Леон Вишневский Страница 8

Он говорил, что хочет от меня детей, планировал наше совместное будущее, «любил» меня, обнимал, носил на руках, чаще всего – в постель, а я глотала все эти бредни, как аист жабу. Первый раз в жизни я была так ужасно наивна! И уверена – последний раз.

Через четыре месяца и десять дней с момента нашей встречи он стал часто пропадать. Не брал трубку, не отвечал на смски, отговаривался тем, что у него много работы, что у него тоже бывают трудные дни и я должна это понимать. Я тогда старалась делать все, чтобы он чувствовал себя счастливым, я хотела, чтобы он знал, как сильно я его люблю и что он всегда может рассчитывать на мою поддержку. Я верила каждому его слову, каждому письму, я доверяла ему – а он делал что хотел, и я даже не помышляла о ревности, потому что ведь знала: он меня любит и так будет всегда…

Когда звонила его начальница – он всегда брал трубку и послушно ехал в офис по первому ее требованию. И я ему даже сочувствовала, потому что видела, как много он работает, как устает. Однажды – так просто, от скуки или от нахлынувшей вдруг тоски – я позвонила его коллеге и спросила, почему ПЧ так странно себя ведет. А коллега в тот вечер был сильно навеселе и очень разговорчив. Он и рассказал мне, что это, наверно, потому, что «ПЧ много времени проводит, забавляясь с шефиней, этой старой развратной…» – тут последовало весьма грубое слово. Мой – тогда еще любимый – ПЧ летел к ней в постель или на заднее сиденье ее шикарного автомобиля только затем, чтобы побыстрее получить повышение. Вот почему он так часто пропадал. Повышение он, разумеется, получил. А до него повышение получила Дорота, его «лучшая подруга» в фирме, которая никогда не скрывала своей бисексуальности и того, что «готова на все». А иногда они, как я узнала позже, делали это втроем. Чаще всего – в отелях, во время командировок, не таких уж и служебных на самом деле.

Вот уже два месяца я ворочаюсь с боку на бок с вечера и до утра, а потом с самого утра жду вечера в надежде, что сон принесет облегчение – но сон не приходит и облегчения тоже нет. Это же надо было так трагикомично вляпаться в такую фигню, как любовь! Я чувствую себя сломанной, как будто меня прожевали и выплюнули. И мне больно – так больно, что иногда хочется выть от боли. Никакой любви, уважаемый пан писатель, не существует. Это просто временная наркотическая галлюцинация.

Уж я больше никогда не дам себя так обвести вокруг пальца…

Зал светлый и просторный. Стены, выкрашенные в оттенки теплого оранжевого и светло-желтого, отражают свет лампочек и как-то так причудливо его рассеивают, что получается интересный эффект: когда кто-то плачет – слез на лицах не видно. Это, скорей всего, случайно так получилось, но очень удачно. На стенах нет никаких картин. Еще год назад над стеклянными дверями висел стеклянный крест, правда стеклянного Иисуса на нем не было – но это таки был крест. Пусть и стилизованный, дабы соответствовать интерьеру в стиле модерн. А сегодня креста нет.

– С божественными символами здесь надо быть поосторожнее, – объяснила Отилия, – потому что некоторые Бога ненавидят, а таких, кто его любит, здесь мало. А если говорить откровенно – таких тут вообще нет. Бог нас всех очень сильно разочаровал. Если вообще он есть, этот Бог. Мартина, например, Бога ненавидит истово. Она потеряла двух дочек, мужа и мать. Какой-то пьяница не справился с управлением на автостраде. Так она на этот крест над дверями прямо смотреть не могла, потому что когда-то была очень верующая, вот ее и перевернуло так. Стоило ей случайно взглянуть на крест – и она начинала прямо рычать, я сама слышала. И крест сняли – после одного из таких инцидентов. И кресла поменяли – кожаную обивку заменили на тканевую. Потому что на кожаной очень заметны были следы от ногтей, которые в нее впивались.

Это Альфред так захотел. Ведь он тут за все платит. И за этот зал, и за то, чтобы тут Бога не было. Альфред из нас вроде бы меньше всех осиротел – если вообще сиротство можно мерить какой-то меркой. Он потерял только шестилетнего сына. Правда, единственного – но зато его жена выжила. Она передвигается в инвалидной коляске, но хотя бы жива. Красивая, умная женщина. Говорить она не может, но как посмотрит – и мы все понимаем, что она хочет сказать. Это была ее идея – организовать сообщество. Альфред нас только зарегистрировал и за все заплатил. Сообщество Осиротевших Родителей – так нас официально в бумагах и всяких документах называют. И благодаря этому мы теперь имеем право приходить сюда, когда хотим. Альфред мог бы, если уж на то пошло, купить все здание – и даже не заметил бы, что у него со счета что-то списали. Но он не хочет, чтобы оно принадлежало ему и было у него. Видите ли, он самый богатый коммунист, какого я когда-либо встречала. Когда он сказал, чтобы крест убрали – в тот же месяц пришли и сняли его. Потому что этот зал принадлежит городу, а городу нужны деньги Альфреда.

Сама я осиротела «средне». Мы возвращались из отпуска в Португалии. Когда мы ехали по Франции стемнело и начался дождь. Я помню, как Сара капризничала на заднем сиденье. Я начала ей читать сказку – и продолжала ее рассказывать, как потом поведали мне медсестры, когда очнулась в больнице. Потому что я ее наизусть знаю, эту сказку. Вот только Сары уже не было. И мужа моего тоже не было.

Я три месяца не могла плакать. Совсем. Во Франции, на той автостраде, уснул водитель грузовика. Саре было восемь лет. Их похоронили в Португалии. Рядом с моими родителями. Не могли же они ждать, пока я приду в себя – мертвых надо было хоронить. Тем более что никто не знал, что я выжила. А я и до сих пор не уверена, что это так. Мне кажется – на самом деле нет, но вот убить себя окончательно я никогда не хотела и не хочу. И вовсе не из страха. А скорее – из-за боли. Потому что это ужасная боль. Не для меня – для тех, кто останется на земле. А что такое эта боль – уж я, будьте уверены, знаю. У меня ведь есть сестра, и брат, и вот теперь Юрген у меня есть.

Два года и восемь месяцев я была одна в своем горе. Не совсем одна, вокруг меня всегда были люди – но настоящее горе требует одиночества. А иначе оно будет возвращаться снова и снова, как недолеченная ангина или кашель. Мне многие хотели помочь, но я была настолько погружена в свою скорбь, что до меня трудно было достучаться. У них у всех были самые добрые намерения, я не сомневаюсь. Но все-таки не стоило меня спрашивать, как я себя чувствую. Как может себя чувствовать тот, кто потерял всю свою семью?! Ну как? Мне было проще отвечать на вопросы типа: «Что ты сейчас делаешь, Отилия?» или «Ты уже ела сегодня что-нибудь, Отилия?». Тогда мне не надо было врать. А еще не стоило им давать мне советы типа: «Ведь ты можешь усыновить ребенка…» Как будто у меня сдох хомяк. Таких сочувствующих – с неправильным пониманием эмпатии – я ненавидела.

Юрген тоже сталкивался с такими, но он к ним относился не так, как я. Вообще мужчины переживают свое сиротство по-другому. Они чаще сходят с ума и чаще кончают жизнь самоубийством. Либо сразу, либо постепенно. Главным образом – с помощью водки. Так что Юрген – вообще герой, ведь в нашем сиротском сообществе он, пожалуй, понес самую серьезную утрату.