Стена памяти - Энтони Дорр Страница 8

На картридже 9136 семидесятилетняя Альма на поминках по мужу. Несколько десятков белых людей толкутся под люстрой, уписывая жареные половинки абрикосов. {12} Слуга Альмы коротышка Феко, как всегда аккуратный, в белой рубашке с черным галстуком, осторожно между ними пробирается. С ним карапуз в очках; ребенок, как лиана, обвился вокруг левой ноги отца. Феко дарит Альме банку меда с единственной голубой лентой, повязанной вокруг горлышка. {13} «Мне тоже очень, очень грустно», – говорит он, и вид у него при этом соответствующий. Альма поднимает банку. Мед сразу ловит и переизлучает из себя свет люстры. «А ты зачем пришел? Тебе не обязательно», – говорит Альма и ставит банку на стол.

В носу Луво стоит до тошнотворности густой парфюмерный запах, которым пропитан похоронный зал, он видит беспокойство в глазах Феко, кружением собственной головы чувствует, как уходит земля из-под ног у Альмы. Потом его вдруг что-то выдергивает из этой сцены, как будто за невидимую веревку, и он становится снова самим собой; сидит на краешке кровати у Альмы в гостевой спальне, его слегка потряхивает, и ноющая боль, мало-помалу замирая, пронизывает челюсть.

Вскоре начинает чувствоваться близость рассвета. Дождь кончился. Рядом появляется Роджер, стоит, выдыхая сигаретный дым в открытое окно и глядя вниз на двор.

– Ну, что-нибудь есть?

Луво качает головой. В мозгу ощущение тяжести и распирания, чуть не до взрыва. Срок жизни у соглядатая воспоминаний, как слышал Луво, от одного до двух лет. Инфекции, приступы падучей, риск инсульта. По нескольку дней после таких разысканий он чувствует, как вживленные в мозг электроды оплетаются кровеносными сосудами, как напрягаются и лопаются нейроны в попытках преодолеть препятствие.

У Роджера лицо серое, больное. Трясущейся рукой он пробегает по нагрудным карманам рубашки.

– Такого, что было бы связано с пустыней, ничего нет? С мужем, с «лендкрузером»? Ты уверен?

Луво снова трясет головой. Спрашивает:

– Она спит?

– В кои-то веки.

Друг за другом они идут вниз по лестнице. Воспоминания понемногу выходят из мыслей Луво, напоследок снова оживая: вот Альма шестилетняя девочка, за столом обедают, белая скатерть, взрослые смеются, слуги в белых рубашках, неслышно ступая, вносят блюда. Вот Альма насаживает тельце червяка на крючок с зазубриной, собирается удить рыбу. Залитое багрянцем кладбище, костлявые пальцы Альминой матери крепко сжимают баранку руля. Какие-то бульдозеры, взрыкивающие автобусы и дыры в тюремных заборах, ограждающих пригород для белых, где она выросла. Вот она покупает самогон (здесь он называется «белая молния») у каких-то негритят народности коса, которые ее в два раза младше.

К моменту, когда они спускаются в гостиную, Луво близок к обмороку. Два кресла, торшер, стеклянная дверь веранды и массивные напольные часы с резными завитушками, медным маятником и тяжелыми, красного дерева, ножищами – в полумраке все это будто пульсирует. Голова болит все сильнее, невыносимо; весь мир вокруг словно объят оранжевым пламенем. Сердце каждым биением посылает в мозг удар, который отражается от стенок черепа. Каждый миг ждешь, что поле зрения то ли вспыхнет, то ли вообще почернеет.

Роджер сам надевает на мальчишку его шерстяную шапку, подхватывает длинной рукой под мышки и помогает Луво выйти из дверей дома, как раз когда в небе над Столовой горой появляются первые проблески.

Феко появляется в доме сразу после рассвета и удивляется, почуяв в воздухе легкий табачный душок. В холодильнике тоже странно: на три яйца стало меньше. С минуту он стоит, ломает голову. Больше вроде бы ничего не повреждено, не нарушено. Хозяйка без задних ног дрыхнет.

Сегодня должны прийти из агентства по недвижимости. Феко пылесосит, моет на веранде стекла и натирает все горизонтальные поверхности, пока они не становятся похожими на зеркало полуметровой толщины. Чистейший белый свет, промытый ночным дождиком, льется в окна. Океан отливает расплавленным оловом.

В десять Феко выпивает на кухне чашку кофе. На ручке духовки два свежайших аккуратно сложенных белых полотенца. Полы вымыты, посудомоечная раковина пуста, напольные часы заведены. Всё на местах.

Мысли о том, что можно бы что-нибудь и украсть, у Феко возникали. Вынести, например, кухонный телевизор, какие-нибудь книги Гарольда, музыкальный центр Альмы. Какие-нибудь драгоценности. Шубы. Или вот в гараже стоят два одинаковых изумрудно-зеленых велосипеда, – сколько раз Альма на своем прокатилась? Один-единственный? Кто вообще знает, что у нее там эти велосипеды есть? Феко ничего не стоит прямо сейчас вызвать такси, загрузить туда чемоданы, отвезти в Кайеличе, и к вечеру можно превратить в деньги сотни всяких вещей, о которых Альма даже и не знает, что они у нее валяются.

Кто хватится? Вот уж не бухгалтер. И не Альма. Только Феко. Только Господь Бог.

В половине одиннадцатого Альма просыпается совершенно обалдевшая, не в себе. Феко ее одевает, ведет к столу завтракать. Она сидит в своем кресле, к чаю не притрагивается, руки дрожат, пряди волос парика свешиваются на глаза.

– А ведь я тут бывала, – бормочет Альма. – Только вот когда?

– Вы чай-то будете пить, миссис Альма?

Альма бросает на него удивленный взгляд.

На втором этаже ветер листает стену памяти. Машина агента по недвижимости подъезжает к дому точно в срок, в 11:00.

{14}

Просыпается Луво под вечер в однокомнатной квартирке Роджера на Кейп-Флэтс {15}. Рядом с кроватью стол и два стула. Тумба, где кастрюли и сковородки, на ней керосинка, полочка с книгами. Мало чем лучше тюремной камеры. Из единственного окна виден разве что нижний угол рекламного щита, до которого метров шесть. На щите белая женщина в еще более белом бикини лежит на пляже с бутылкой индийского пива «Краун бир» в руке. С того места, где лежит Луво, видны ее ноги ниже колен, ноги скрещены в щиколотках, на бледных босых подошвах налипшие песчинки.