Я знаю, ты где-то есть - Тьерри Коэн Страница 8

Смерть, опять смерть, всегда смерть. Его собственная, смерть родных и близких, смерть незнакомых людей, с которыми ему довелось повстречаться, смерть всех современников. Он вспомнил фразу, которую записал в дневник, когда пытался сформулировать эту навязчивую идею: «Мир – это всего лишь огромное кладбище, куча земли, набросанной на миллиарды созданных природой существ, знаменитых или безвестных, богатых и бедных, на которой пляшут те, кто считает, что будет жить вечно». Откуда эти мрачные мысли? Что за болезненная ясность мысли так часто приводила его к осознанию скоротечности времени, бренности жизни? Может быть, все это оттого, что он уже покинул берег юности и успел познать как изменчивость времени, так и свою склонность бежать от прекрасных мгновений, упиваясь предвкушением конца? А может, это было проявлением психического расстройства, вызванного ранним осознанием хрупкости бытия? Ноам был неспособен ответить на эти вопросы, как неспособен был уйти от них, с каждым днем все глубже увязая в своих мыслях.

В разгар своего монолога его собеседница вдруг выпрямилась, и это движение вернуло его к действительности. Она помахала группе только что появившихся девушек, и те подошли к ней, громко кудахча и украдкой с интересом поглядывая на Ноама.

– Не буду вам мешать, – сказал он, поднимаясь.

Скорее уйти, бежать отсюда, в покой и тишину.

– Ой, ну что вы! Не уходите, – воскликнула маленькая брюнетка. – В кои-то веки попался такой красавчик!

Главная заводила, подумал он. Улыбнувшись ей, он достал купюру, положил на стойку бара, распрощался со своей «бывшей» и без лишних объяснений удалился, девушки провожали его удивленными взглядами.

На улице он глубоко вздохнул и зашагал к дому. Был час ночи.

Вернувшись к себе, Ноам принял душ, чтобы снять напряжение, и растянулся на кровати.

Он попытался читать, раскрыв роман на том месте, на котором остановился раньше, но не смог сосредоточиться. Разум не желал искать убежища в придуманных мирах. Придется ему снова встретиться со своими призраками.

Он зажег сигарету, закрыл глаза.

В голове у него все еще звучала музыка.

Музыка и голоса, которые временами заговаривали с ним. Кто это? Чего они хотят от него? Он не знал. Он привык к их бессвязному шепоту вечерами, когда ему бывало не по себе, и не пытался ни понять их, ни избавиться от них.

* * *

Было три часа ночи, когда Ноам почувствовал приближение приступа. Он сел, спустил ноги с кровати, зажег лампу и прислушался к себе: сдавленная, словно тисками, грудь, отдающийся в ушах бешеный стук сердца, затрудненное дыхание, испарина на лбу. Надо побороть приступ, не дать ему превратиться в привычный кошмар.

Встать, сделать несколько шагов.

Главное – не лежать. Лежат мертвецы, живые стоят на ногах.

И зажечь свет везде – все лампы.

Рассеять тьму, в которой прячется смерть, терпеливо дожидаясь удобного момента, чтобы наброситься на него и утащить в небытие.

Шум. Жизнь – это движение, свет и шум.

Он прошел в гостиную, пытаясь восстановить дыхание, схватил пульт и включил телевизор.

Нужна какая-нибудь легкая, поверхностная передачка, желательно женский голос, смех.

Жизнь – штука поверхностная, забавная, и к тому же она – женского рода.

Он отыскал какой-то музыкальный канал. Клипы. Мужчины и женщины танцевали, изнемогая от счастья.

На лбу у него выступили капельки пота.

Надо сопротивляться, не дать страху взять верх. Да, самое страшное – это когда теряешь контроль над собой. Или, вернее, когда контроль над твоим разумом берет какая-то неведомая сила, которая наделяет тебя болезненной ясностью ума, извлекающей из недр прошлого бессмысленно прожитые годы.

И тогда заговорит совесть и задаст ему три все тех же вопроса: кто ты такой, Ноам Бомон? Что ты сделал со своей жизнью? Кому от тебя польза?

Он знал ответы и всегда уходил от них.

Он стал задыхаться. Внутрь черепа словно заливали ледяную жидкость.

Холодное дыхание смерти?

Ему захотелось шагать быстрее, чтобы обрести почву под ногами. Но нет, сначала надо успокоиться, лечь, перестать паниковать. Избавиться от этой ясности. Притупить мысли.

Ничего не видеть, ничего не понимать, не предугадывать.

Всякий раз словно кто-то поворачивал выключатель, и его мозг заливался ослепительным светом, освещавшим самые отдаленные и темные закоулки сознания. И тогда он отчетливо видел всё: все свои ошибки, терзания, свою глупость, непоследовательность. Это ясновидение не считалось ни с чем, показывая, что будет с ним после смерти. Безжизненное тело, «Скорая помощь», морг. Слезы близких. Гроб. Комья земли, которые посыплются на крышку и будут душить его, уже мертвого.

А потом – забвение.

Жизнь снова пойдет своим чередом, но уже без него, даже не замечая его отсутствия, словно его никогда не существовало. А он будет лежать в земле среди миллиардов таких же, как он, еще более безымянный и бесполезный, чем когда бы то ни было.

Приступы страха. Так определяла медицина его упаднические состояния.

Приступы страха, панические атаки.

Слова, от них не становится легче, так, советы на крайний случай.

Ему уже удавалось справляться с этими приступами. Эта мысль приободрила его. Он и на этот раз справится. У него получится.

Он глубоко вздохнул, постарался расслабиться.

Мало-помалу он почувствовал, как тени постепенно отходят, отступают, покидают его тело.

Сердце стало биться медленнее, мышцы расслабились. Наконец-то.

Поспать удалось всего два часа. Тревожным сном с тяжелыми сновидениями. Снова заснуть не получится.

Он побродил по квартире, взгляд его упал на ящик с дневниками. Написать что-нибудь? Почему бы и нет. Он так давно не прибегал к этому способу избавления от тревоги. Немного помедлив, он раскрыл последнюю тетрадь на чистой странице и взял ручку.

26 июня 2011 года

Я вновь берусь за перо, открываю свой дневник и после долгих лет молчания снова пытаюсь заглянуть в себя. Почему я так долго лишал себя этих свиданий с самим собой? Когда я начинал делать записи, во мне не было уверенности, затем это занятие мне понравилось, и я регулярно изливал душу на страницах дневника. Когда же я решил, что повзрослел, то под предлогом нехватки времени стал делать записи все реже, пока это занятие не утратило для меня всякий смысл. Наверно, это было ошибкой. Эти встречи с самим собой давали мне моральную поддержку. Изливая душу, я был вынужден вновь и вновь возвращаться к событиям, рассматривать их с беспристрастностью, которую дает нам время, когда перестает быть временем действия. Мне удавалось подбирать слова для своих тревог, формулировать желания и опасения, удалять фразами, словно промокательной бумагой, избыток эмоций. Взрослым становишься, не отказываясь от ребенка, которым ты был когда-то, а помогая ему подрасти.