Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - Ануш Варданян Страница 8

– Я знаю.

– А какой он хорошенький…

– Люся, только невысокий…

– Не говорите так, ей, наверное, неприятно…

– Люся, не переживай, все с Кавказа маленькие, твой еще ничего…

Прямо скажу, барышни гнусно льстили. Отец не был красив – ни раньше, ни теперь. Нынче, когда Хачатур Бовян считается человеком солидным, их явные преувеличения достоинств тогдашнего мелкого Хачика могли бы показаться подобострастным кокетством. Но ведь в ту пору они еще не знали, по какой головокружительной орбите пронесется планида солдатика из армянской деревни и подхватит за собой целую прорву людей. Бойкое чириканье девушек было всего лишь авансом, маленьким подарком ко дню свадьбы – подружке Люсе. Да и как они могли говорить иначе? Они любили мою маму. Между собой они были не так деликатны. Они говорили так:

– Она что, с ума сошла?

– Просто боится, что замуж не выйдет.

– Люська-то? На нее ж все парни заглядываются.

– Вот с жиру и бесится.

– Нет, девки, если бы это не наша Люська была, которую мы вот так знаем, – подружка раскрывает ладонь и глядит прямо в центр. – Я бы сказала, что здесь кроется страшная тайна.

– Ну, например?

– Ну, например, Людмила влюбилась в Муслима Магомаева, когда он приезжал на гастроли. Ну и…

Подружки с горящими глазами ждут продолжения этого самого «ну и», но зачинщица рассказа неожиданно тушуется.

– Что, Таня? «Ну и…»-то что?

– Да ладно.

– Нет, ты скажи.

– Соблазнил он ее девочки, ясно?

– Да ну?

– Точно говорю. Она забеременела и, скрывая позор, выходит замуж.

– А почему нельзя за кого-нибудь из наших выйти, поближе да познакомее?

– Я же говорю, «скрывая позор». Как же поближе скроешь?

– Ну да. Тоже верно. Хотя ребеночком от Муслимчика я бы только гордилась.

Но это они моют косточки, подружки мамины, без нее, конечно. А когда рядом Люся, они – решительно на ее стороне. Вот, разместившись полукругом вокруг маминых юбок, они токуют. Пытаясь быть не слишком откровенными, они снова и снова кидают взгляды на жениха, нервно ерзающего на краешке стула в «мужском углу». А также на его армейских товарищей, выстроившихся за ним, как на фото. Девушки торопливо рассказывают маме о том, чего она, быть может, не знала:

– Как устроены мужчины?

– Как нужно проверять, не заныкал ли он малую толику зарплаты?

– Как сердцем почувствовать, есть ли у него любовница?

Это и многое другое, бесценное в семейной жизни. Но вновь и вновь девушки возвращаются к внешним данным жениха. Подробный анатомический анализ папиной, прямо скажем, непритязательной внешности заканчивается, впрочем, в его пользу. Основываясь на народной мудрости и вековом женском опыте, подруженьки заключают, что все не так плохо: если рост невелик, значит, мужик в корень пошел. Это подтверждается и больших размеров носом, конечно же, эквивалентом величины детородного органа. Согласно другой странной теории соответствий, нужно смотреть мужчине на руки – большая ладонь также сулит надежный, как в сберкассе, капитал, правда, совершенно не финансового рода. А у Хачика внушительные руки… Сколько еще глупостей было сказано… Но мама, моя прекрасная мама, ничего этого не слышит. Она смотрит на папу, и в душе ее звучит вальс Штрауса и другая небесная музыка, перекрывая постылого Мендельсона.

Глядя на своих родителей, я часто думаю о том, как женщины становятся женами президентов и прочих великих людей. Подумать только, что же делается в голове у женщины, если она знает то, о чем еще не догадывается мужчина! Женщины выбирают их – этих тонкошеих студентов, никому не известных журналистов, рассеянных и прыщавых молодых биологов, физиков, инженеров. Неужели они что-то предчувствуют, отказывая уверенным в себе отличникам, богатым сынкам и внушительным штангистам? Скорее всего, именно так. И это-то неосознанное ПРЕДчувствование, непостижимое, смутное, но настойчивое воспоминание о будущем, вело мою мать по красной ковровой дорожке к столу с регистрационной книгой, где на соответствующей странице оставила Люся Михайловская навсегда свою подпись, девичью фамилию и город Душанбе.

Нет, мой отец не стал и, скорее всего, уже никогда не станет президентом. Может быть, на том свете, хотя и сомнительно. Но мама все же не ошиблась.

Нет, все-таки я хочу знать, что он ей обещал?

Кроме большой свадьбы в родительском доме Люси, сыграли еще одну, импровизированную, в военчасти. Напились, конечно.

Мама неподвижно сидела на краешке неудобного железного яуфа, будто отдавала долг родине: семнадцать оголодавших мужиков жрали ее во все глаза. Но я точно знаю, что ни один мускул не дрогнул на лице моей юной матери. Она обнимала их всех своим лучистым медовым взглядом так нежно, так спокойно, что у парней рождалась и оперялась твердая вера в завтрашний день.

– Вещь, – лаконично заявил сержант-бульбаш и протянул отцу старинный нож, из рукоятки которого были старательно выковыряны драгоценные камни, а потом сказал: – Пили мы тут с одним археологом…

– Зарежешь, если изменять будет, – добавил, театрально поигрывая белесыми бровями, старшина-литовец и подарил новехонькую пару украденного из интендантской солдатского белья.

Зашел и капитан Савельев. Он подарил набор открыток «Таджикистан – солнечный край». Опрокинул стакан водки и затянул грустную песнь:

За рекой на горе

Лес зеленый шумит.

Под горой за рекой

Хуторочек стоит.

В том лесу соловей

Громко песни поет,

Молодая вдова

В хуторочке живет…

Далее следовал душещипательный и немного тревожащий рассказ о том, как некто, избирающий вместо прямых жизненных путей извилистые лесные тропы, долго зачем-то бродил по бурелому. Изможденный и угрюмый, он вышел к этому тайному дому на обочине всего мира и вместо того, чтобы попросить горсть еды, глоток воды и место для ночлега на сеновале, провел довольно времени, подглядывая за развеселой жизнью одинокой молодой женщины. Соглядатай влюбился и долго мучил себя, наблюдая, как женщина принимала у себя шумные компании всяких маргиналов – от разбойников до потусторонней лесной нечисти.

Не стерпел удалой,

Загорелась душа,

И, как глазом моргнуть,

Растворилась изба.

И с тех пор в хуторке

Уж никто не живет.

Лишь один соловей

Громко песню поет.

В гробовой тишине допел капитан до конца и ушел. К чему был этот клич истерзанной мужской души, никто не понял: ни мама, которая собиралась любить отца до гробовой доски и дальше, если получится, ни тем более отец, который не мог расшифровать тайного смысла фольклорной мудрости в силу недостаточного владения прекрасным языком Набокова и Стеньки Разина. Савельева нашли потом в подсобке между клозетом и спальнями в состоянии близком к помешательству. Он громко хохотал над письмом жены, которая оповещала капитана, что подыскала ему замену. Впоследствии капитан Савельев, оставшийся на службе в Душанбе, погиб, пытаясь примирить враждующих соседей в кровавой междоусобице девяностых.