Шелковые глаза - Франсуаза Саган Страница 8

– Но в конце-то концов, – сказала Линда, и от ее визгливого голоса Миллисент пробрала дрожь, – в конце-то концов, что тут произошло? Дэвид в твое отсутствие вечеринки устраивает?

Она смеялась. Казалось, ее это изрядно развеселило. И в самом деле, вполне возможно, что Дэвид, позавчера уехавший в Ливерпуль, неожиданно вернулся, провел ночь здесь и отправился ужинать в клуб, это совсем рядом. Только вот оставались эти два халата, эти два похоронных обноска, эти два знамени почти несомненной измены, и она удивилась собственному удивлению. Поскольку Дэвид – очень красивый мужчина. У него светлые глаза, черные волосы, тонкие черты и много юмора. И все же она никогда не думала, никогда не имела ни малейшего предчувствия, а тем более ни малейшего доказательства, что он желал какую-нибудь другую женщину, кроме нее. Она даже знала это, хоть и смутно, но наверняка. Была в этом совершенно уверена: Дэвид никогда не заглядывался ни на какую другую женщину, кроме нее.

Она встрепенулась, пересекла комнату, взяла из угла оба кощунственных халата и быстро забросила их в кухню. Очень быстро, но все же не настолько, чтобы не заметить две чашки на столе и немного заблудшего масла на блюдце. Она торопливо закрыла дверь, словно стала свидетелем изнасилования, и, вытряхивая пепельницы, убирая бутылки и шутя, постаралась отвлечь Линду от ее первого любопытства и усадить.

– Это глупо, – сказала она, – но я что-то сомневаюсь, приходила ли уборщица наводить тут порядок после прошлых выходных. Садись, милочка. Если хочешь, приготовлю тебе чашку чаю.

Линда села, зажав меж колен руки с сумочкой. Вид у нее был подавленный.

– Вместо твоего чая, – возразила она, – я лучше бы выпила чего-нибудь покрепче. Эта последняя партия в гольф меня доконала…

Тогда Миллисент вернулась в кухню, избегая смотреть на те две чашки, схватила несколько кубиков льда, бутылку бренди и вернулась со всем этим к Линде. Они сели друг напротив друга в гостиной, в этой великолепной гостиной с мебелью из бамбука и узорчатого джерси, которую Дэвид привез неведомо откуда. Комната вновь приобрела если не человеческий, то, по крайней мере, буржуазный, английский облик, и через застекленную дверь было видно, как ветер гнет вязы, тот самый ветер, который вынудил их час назад покинуть поле для гольфа.

– Дэвид в Ливерпуле, – заявила Миллисент и вдруг осознала, что говорит не допускающим никаких возражений тоном, словно бедная Линда была способна ей перечить.

– Ну да, – поддакнула Линда предупредительно, – знаю, ты мне говорила.

Тут они вместе посмотрели в окно, потом на свою обувь, потом в глаза друг другу.

Что-то начинало пересиливать в душе Миллисент. Что-то вроде волка, лиса, в общем, какого-то дикого зверя, который причинял ей боль. И эта боль все усиливалась. Она отхлебнула большой глоток бренди, чтобы успокоиться, и опять заглянула Линде в глаза. «Ладно, – сказала она себе, – во всяком случае, если это то, что я думаю, если это то, что подумал бы или мог бы подумать любой логичный человек, это во всяком случае не Линда. Мы вместе провели выходные, и она напугана не меньше меня, даже, как это ни странно, больше меня». Поскольку в голове Миллисент мысль о Дэвиде, приводящем женщину в их дом, будь тут дети или нет, мысль о Дэвиде, приводящем сюда эту женщину и предлагающем ей ее домашний халат, оставалась совершенно невероятной. Дэвид не смотрел на других женщин. Впрочем, Дэвид вообще ни на кого не смотрел. И это «ни на кого» вдруг зазвенело в ней, словно гонг. Это правда, он ни на кого не смотрел. Даже на нее. Дэвид уродился красивым и слепым.

Конечно, после десяти лет было вполне естественно, почти более чем прилично, что их физические отношения практически свелись к нулю. Конечно, было естественно, что по истечении всего этого времени не так уж много осталось от того страстного, пылкого и такого беспокойного молодого человека, которого она знала, но все же было почти странно, что этот красивый муж, этот столь обаятельный слепец…

– Миллисент, – спросила Линда, – что ты обо всем этом думаешь?

Она сделала рукой круговой жест, чтобы подчеркнуть окружающий их беспорядок.

– А что я, по-твоему, должна думать? – сказала Миллисент. – Или миссис Бриггс, прислуга, не приходила в понедельник прибрать дом, или же Дэвид провел здесь выходные с какой-то потаскухой.

И она рассмеялась. В сущности, она даже испытала облегчение. Проблема четко определена, все просто. Вполне можно посмеяться с доброй подругой над тем, что ей изменили и что это внезапно открылось из-за слишком сильного ветра, помешавшего игре в гольф.

– Но, – сказала Линда (и тоже засмеялась), – но что ты хочешь сказать, с какой потаскухой? Дэвид все свое время проводит с тобой, твоими детьми и вашими друзьями. Не очень представляю себе, как бы он мог выкроить время на настоящую потаскуху.

– О! – воскликнула Миллисент, засмеявшись еще пуще – и она действительно почувствовала облегчение, сама не зная почему, – может, это Памела, или Эстер, или Джейн… Поди знай.

– Не думаю, чтобы какая-нибудь из них ему нравилась, – возразила Линда почти грустно и сделала движение, чтобы встать, которое почти испугало Миллисент.

– Ну полно тебе, Линда, – сказала она, – даже если мы по уши в адюльтере, ты прекрасно знаешь, что драму мы из этого не сделаем. Мы с Дэвидом уже десять лет как женаты. У каждого из нас было несколько случаев… но на этом драма и заканчивалась…

– Знаю, – отозвалась Линда, – все это не слишком важно. Знаю, но предпочла бы уйти. Хотела бы вернуться в Лондон.

– Ты ведь не слишком любишь Дэвида, верно?

На секунду в глазах Линды мелькнуло ошеломление, тотчас же сменившееся чем-то вроде теплоты, нежности.

– Да нет же, я очень люблю Дэвида. Я с ним познакомилась в пять лет, он был лучшим другом моего брата, в Итоне.

И после этой глупой, незначительной фразы пристально посмотрела на Миллисент, словно изрекла что-то крайне важное.

– Ладно, – сказала Миллисент, – тогда не понимаю, почему ты не хочешь простить Дэвиду то, что я сама готова ему простить. В доме и впрямь беспорядок, но я предпочитаю остаться здесь, а не возвращаться в эту адскую пробку до самого Лондона.

Линда взяла бутылку бренди и налила себе огромную, по крайней мере на взгляд Миллисент, порцию.

– Дэвид с тобой очень мил, – заметила она.

– Ну конечно, – согласилась Миллисент совершенно искренне.

И правда, он мужчина предупредительный, вежливый, покровительственный, порой полный воображения и, к несчастью, чаще всего практически неврастеник. Но об этом она Линде не собиралась рассказывать. Не собиралась рассказывать ей о Дэвиде, который целыми днями лежал в Лондоне на диване, отказываясь выходить. Не собиралась рассказывать об ужасных кошмарах Дэвида. Не собиралась рассказывать о маниакальных телефонных звонках Дэвида какому-то деловому человеку, чье имя она даже не могла вспомнить. Не собиралась рассказывать о вспышках гнева Дэвида, стоило кому-то из двоих детей не сдать экзамен. Не собиралась также рассказывать Линде, что Дэвид мог быть отвратительным, когда дело касалось меблировки, картин, или до какой степени Дэвид, предупредительный Дэвид, мог иногда забывать о своих встречах, в том числе и с ней. Или в каком состоянии порой возвращался. Не могла также рассказать Линде, как однажды в зеркале заметила на его спине такие отметины… И при этом простом воспоминании что-то пошатнулось в ней: ее сдержанность англичанки, приличной женщины, и она спросила наконец, услышала, как спрашивает: «Думаешь, это Этель или Памела?» Потому что, в конце концов, у него практически не было времени видеть других женщин, кроме этих двоих. Женщины, даже те, что строят из себя бескорыстных и живущих в тени любовниц, все же требуют некоторого времени от мужчины, которого любят. Если у Дэвида что-то и было, то лишь что-то грубое, разнузданное и быстрое, с проститутками или специалистками. Как можно заподозрить такого гордого, такого деликатного Дэвида в мазохизме?