Среди овец и козлищ - Джоанна Кэннон Страница 8

– Почему бы вам, девочки, не пойти погулять? – предложила мама. – Я вас позову, обед уже скоро.

Мы уселись у стенки, прижались спинами к кирпичам в том месте, где падала узкая полоска тени.

– Фэнси умирает, и никто этого не замечает, – проговорила Тилли. – Как-то не по-божески.

– Викарий говорит, что Бог повсюду, – сказала я.

Тилли хмуро смотрела на меня.

– Повсюду. – И я развела руками для пущей наглядности.

– Тогда почему его не было в Шелковичном проезде?

Я смотрела на строй подсолнечников в дальнем конце сада. Мама посадила их прошлой весной, а они уже переросли ограду и заглядывали в сад к Форбсам, эдакие цветы-шпионы.

– Ну, не знаю, – пробормотала я. – Может, был где-то в другом месте.

– Надеюсь, что меня хватятся, когда я умру, – сказала Тилли.

– Ты не умрешь. Никто из нас не умрет. Ну, до тех пор, пока не состаримся. До тех пор, пока люди от нас не начнут этого ждать. Бог будет присматривать за нами все время. И ничего не случится.

– Но за миссис Кризи, видно, не присматривал. Вот и случилось.

Я наблюдала, как между цветками подсолнечника летают толстые шмели. Обследуют каждый цветок, ныряют в самую сердцевину, роются там, что-то ищут, потом появляются на свет божий густо перепачканные желтой пыльцой и опьяненные своим успехом.

И все мне вдруг стало ясно.

– Знаю, чем мы с тобой займемся на каникулах, – сказала я и вскочила на ноги.

Тилли смотрела на меня снизу вверх. Щурясь и прикрывая глаза ладошкой от солнца.

– Чем?

– Будем стараться, чтобы все люди были в безопасности. И попытаемся вернуть миссис Кризи.

– Но как это сделать?

– Пойдем искать Бога, – ответила я.

– Мы? Искать?

– Да, – кивнула я. – Именно мы. И начнем здесь и сейчас, прямо с этой улицы. И я не сдамся, пока мы не отыщем Его.

Я протянула Тилли руку. Подруга ухватилась за нее, и я рывком подняла ее на ноги.

– Ладно, Грейси, – сказала она.

Потом надела свою непромокаемую шапочку и улыбнулась мне.

27 июня 1976 года

В понедельник шла программа «Вас хорошо обслужили?», во вторник – «Хорошая жизнь», ну и в субботу – шоу «Игра поколений». Хоть убей, но Дороти не понимала, что смешного находят люди в этом Брюсе Форсайте [13].

Она пыталась устраивать себе нечто вроде тестов во время мытья посуды. Эти занятия отвлекали от того, что произошло в церковном зале, помогали забыть о страшном взгляде Джона Кризи и волне удушья в груди.

Понедельник, вторник, суббота. Обычно ей нравилось мыть посуду. Нравилось ухаживать за садом и ни на чем особо не зацикливаться, но сегодня на оконное стекло давила страшная жара, и ей казалось, что она смотрит на улицу из гигантской раскаленной печи.

Понедельник. Вторник. Суббота.

Она все еще помнила, хоть и не решалась признаться себе в том. Все крутилось вокруг журнала «Радио таймс» [14].

Гарольд страшно раздражался, если она спрашивала его о чем-то не один, а несколько раз.

«Попробуй держать все это в голове, Дороти», – говорил он ей.

Когда Гарольд сердился, раздражение заполняло всю комнату. Такое могло произойти и в гостиной, и в хирургическом отделении. Он был способен заполнить раздражением даже целый супермаркет.

Она изо всех сил старалась не забывать, держать все в голове.

Впрочем, иногда отдельные слова ускользали из памяти. Прятались за другими словами, старались не высовываться, а затем проваливались куда-то в самую глубину сознания, прежде чем она успевала ухватить их.

«Я не могу найти свои…» – начинала она, и Гарольд выстреливал подсказками, точно пулями.

«Ключи?» «Перчатки?» «Кошелек?» «Очки?» И от этого слово, которое она старалась вспомнить, проваливалось еще глубже.

«Мягкие игрушки», – ответила она однажды, желая рассмешить его.

Но Гарольд не развеселился. Он лишь уставился на жену с таким видом, точно она без разрешения вмешалась в чей-то разговор. А потом вышел через заднюю дверь, тихо притворил ее за собой и принялся стричь газон на лужайке. И тишина наполнила комнату с еще большей силой, чем раздражение.

Она сложила кухонное полотенце и повесила на край сушилки.

Гарольд не сказал ни слова с тех самых пор, как они вернулись из церкви. Они с Эриком увели Джона Кризи куда-то – одному Богу ведомо, куда именно – и она даже не осмелилась спросить; а потом сел в кресло и стал читать газету в полном молчании. И обед съел молча. Испачкал соусом рубашку тоже в полном молчании, а когда она спросила, не подать ли ему на десерт мандариновые дольки с молоком «Идеал», отделался коротким кивком.

И когда она поставила перед ним тарелку, он произнес единственную фразу за весь день:

– Персиковые дольки, Дороти.

Это случалось с ней снова и снова. Должно быть, корень зла таился в семье, где-то она об этом читала. Ее мать тоже закончила подобным образом: ее частенько встречали в шесть утра бредущей по улице (почтальон, в ночной рубашке), она совала разные предметы куда ни попадя и потом не могла их найти (домашние тапочки в хлебницу). «Совсем съехала с катушек» – так говорил о ней Гарольд. Она была примерно в возрасте Дороти, когда начала терять разум, хотя Дороти всегда казалось, что «терять разум» – весьма странное выражение. Точно твой разум могли переместить куда-то в другое место, как связку ключей от дома или же джек-рассел-терьера. Скорее всего, в том виновата ты сама, поскольку проявила преступную беспечность.

Через несколько недель ее мать поместили в психиатрическую лечебницу. Все произошло как-то очень быстро.

Это для ее же блага, считал Гарольд.

Он повторял это всякий раз, когда они ее навещали.

Съев персики, Гарольд улегся на кушетку и уснул, хотя как можно спать в такую жарищу, было выше ее понимания. Он все еще находился там, живот вздымался и опускался, когда он переворачивался во сне с боку на бок, храп вторил тиканью кухонных часов, и уже было ясно, чем закончится для них этот день.

Дороти собрала остатки еды, выбросила их в мусорное ведро, крышка которого поднималась при нажатии педали. Единственная проблема потери разума сводилась к тому, что воспоминания, от которых хотелось избавиться, оставались при ней. Воспоминания, от которых действительно хотелось отмахнуться в первую очередь. Ступня стояла на педали, а она все смотрела в мусорное ведро. Неважно, сколько листов бумаги ты исписала, сколько раз перечитала «Радио таймс», неважно, сколько раз повторяла слова, снова и снова пытаясь обмануть людей, – воспоминания, которые отказывались уходить, плотно застряли в голове, а это последнее, чего ей хотелось.