Чтение с листа - Елена Холмогорова Страница 8

– Девочка, – односложно ответила Вета.

– И сколько же нам? – не отставала мамаша.

– Год, – уже раздраженно ответила Вета, понимая, что надо уходить.

– И как же нас зовут? – изнемогала от любопытства прилипала. Она уже бросила своего ребенка и норовила сунуть голову в Ветину коляску.

Забавно, что Вета не могла вспомнить – а может быть, даже и не знала имени девочки, Маринка всегда говорила: «моя зайка». И тут вдруг зайчиха эта открыла глаза и заорала на весь бульвар. Зато приставучих мамаш как ветром сдуло: подхватились – и наутек, чтобы крик их чадушек не разбудил.

Вета сначала пыталась ее укачивать, потом быстро покатила коляску по аллее – не помогло. Тогда полезла за бутылочкой.

Не может быть еда такого омерзительного, неживого, несъедобного цвета! Вета с изумлением наблюдала, как, сладострастно причмокивая, ребенок поглощал зелено-фиолетовое месиво. Плач унялся в ту же секунду, как она поднесла соску к орущему рту. Отдав в крошечные цепкие ручки бутылочку, она покатила к дверям факультета. Глядишь, скоро Маринка выйдет. А та уже бежала им навстречу, радостно помахивая зачеткой.

«Урра! Сдала на четверку! Какая я все-таки молодец!» – не удержалась, закружилась, в ладоши захлопала. И замерла: «А вдруг зайка спит, а я раскричалась!» Ветке спасибо, побежала, бедная, сдавать. Хоть бы получила свою очередную пятерку. А то будет стыдно: заставила за зайкой смотреть, она, наверное, иззавидовалась, расстроилась, все перезабыла…

Еще через час, когда Вета, довольная и удачными вопросами, и своими ответами, вышла на улицу, Марина в окружении девочек так и стояла там с коляской.

А на защиту диплома сама Вета придет с животом.

Еще через двадцать лет она купит удобный бюстгальтер – мягкий, с широкими лямками. Дома увидит какие-то непонятные застежки спереди – оказывается, для кормящих матерей. То-то продавщица так странно посмотрела, когда Вета с ним в примерочную кабинку отправилась. Да, кормящей бабушки из нее так и не вышло.

К концу самой длинной третьей четверти Вета уже совершенно изнемогла. Ждала каникул, наверное, куда больше, чем все ее ученики вместе взятые. Грела ее только одна мысль: это ее последние каникулы. Три года барщины, три года мучений почти позади. На комиссию по распределению она шла спокойно: мало того что замужем, еще и ждет ребенка. Незамужние девчонки из ее группы ревмя ревели в коридоре: сельская школа в Красноярском крае, большая там нехватка учителей русского и литературы… Вета думала, что ей дадут свободный диплом, не тут-то было – хоть в Москве, но как назло на другом ее конце изволь три года сеять разумное, доброе, вечное. Робкие попытки размахивать справкой из женской консультации и по-хорошему объяснять, что на работу выйдет она, считай, через два года и, быть может, вовсе не будет той школе в Медведкове нужна, оказались бесполезны. Но в тот момент Вете любая работа казалась делом таким далеким, почти нереальным – ребенок уже начал потихоньку шевелиться, толкаясь то в правый, то в левый бок, и только это было важно.

Ну конечно, расстроилась тогда. А ведь когда в педагогический собралась, говорила ей: «Доченька, подумай хорошенько, ну любишь ты книжки читать, так ведь никуда от тебя это не уйдет, а профессия – это совсем другое. Кроме школы – куда?». Да кто ж слушает матерей… Беда в том, что призвания не было. Ведь она с детства мечтала стать врачом, но в эвакуации в Кировской области разве до учебы было – больше на базаре времени проводила, чем в школе, меняла из Москвы привезенное барахло на продукты. В училище медицинское поступила, думала, потом легче будет в институт попасть, но нужен был стаж, а дальше – замуж вышла, Вета родилась. Так и застряла лаборантом в рентгеновском кабинете. А теперь думает: вот точно, что Бог ни делает – все к лучшему. В сорок пять лет где бы она пенсию заработала? Еще и сейчас бы оставался год до «заслуженного отдыха», а так Павлик не в казенном доме, с бабушкой растет – есть разница?

В марте по-всякому бывает. «Пришел марток – надевай две пары порток», – говорила Нина Кирилловна, лифтерша, вязавшая шерстяные носки. А в этом году тепло, снег только кое-где во дворах остался, а Павлик уже пускал вырезанную отцом из сосновой коры лодочку вниз по веселому ручейку, и Вета едва спасла ее от гибели в ливневой решетке. Эту лодочку Павлик очень любил и еще совсем маленьким играл с ней в ванне. Она бежала за легкой скорлупкой и насквозь промочила ноги – Павлика обула в резиновые сапоги, а самой так захотелось вылезти из тяжелой обуви в туфельки! Вета знала, что высшим шиком у ее учениц считалось после каникул, первого апреля прийти в школу в гольфах, правда, немногие отважные мамы решались уступить дочкиным мольбам. Павлик шлепал по лужам, кругом разлетался водяной веер – с мамой можно! Бабушка, конечно, не допустила бы такого безобразия. Вета вдруг почувствовала себя девочкой, захотелось тоже топнуть по середине озерца у подъезда, все равно ноги напрочь мокрые: «Павлик, давай вместе – раз, два, три!»…

На мгновение от боли отвлек только отчаянный рев Павлика. Вета поняла, что лежит в луже на боку и не может шевельнуть рукой. Еле поднялась – хорошо, что до двери пять шагов. А дальше – травмопункт, угрюмый дежурный хирург, рентген и приговор: перелом правого локтевого сустава со смещением, гипс на полтора месяца, хорошо, если обойдется без операции.

Допрыгалась. Теперь они с зятем няньками стали, даже Павлик помочь старается. А она только с книжкой на диване устраивается.

Причесаться. Почистить зубы. Одеться. Молнию на юбке застегнуть. Налить чашку чаю. Открыть ключом дверь. Все, решительно все стало проблемой. Пошла в магазин, сумка, кошелек, ну как? Понятна была немощь в старости, но это виделось за такими лесами-морями, а вот вдруг на ровном месте и ничего не можешь без помощи! Зато больничный лист отсрочил возвращение на работу. Как-нибудь аттестует за год, и перед летним отпуском – шварк директрисе заявление на стол! Разлука будет без печали – неприязнь у них взаимная. Солдафонка со старомодным начесом по прозвищу Шлёпка – за вечные тапочки без задника, в которых на удивление ловко носилась по лестницам и коридорам, высматривая отступление от «норм и правил», не раз выговаривала Вете за закрытыми дверями казенного, безликого кабинета: «Ты, моя хорошая (и „тыканье“, и отдающее угрозой псевдоласковое обращение были неизменны), молодая еще, конечно, но сама уже мать, должна авторитет иметь такой, чтобы они (иначе за глаза она учеников не называла) за сто метров шаги твои заслышав, по струнке вытягивались».

И даже не старается! Могла бы как-нибудь левой рукой исхитриться…

Что она будет делать, когда первого сентября не надо будет выходить на уроки, Вета не думала. Как вообще люди ищут работу? Говорят, «по знакомству». Но она как когда-то не понимала, в какой вуз поступать, так и сейчас не знала, какая работа казалась бы ей идеальной. Издательство? Но там не было никаких «знакомств», да и как делаются книги, она имела смутное представление. А газеты – тем более. Вета тупо слонялась по дому, закованная рука ныла, она сама себе была противна, жизнь представлялась серым тоскливым полотном. Мать замучила поучениями, муж казался необходимым предметом мебели, даже Павлик раздражал то непослушанием, то шумом, то непонятливостью. Надюша отреагировала на ее жалобы по-медицински четко: «У тебя, дорогая, депрессия. Надо срочно купить что-нибудь новое. Сестра моей пациентки танцует в ансамбле „Березка“, знаешь, такая клюква в кокошниках, зато гастроли по всему свету. Звала посмотреть шмотки, которые на продажу привезла, пойдем?»