Свинцовый дирижабль. Иерихон 86-89 - Вадим Ярмолинец Страница 80

– Заступи, спаси, помилуй и сохрани нас, Боже, Твоею благода-атию.

– Милости Божия, царства небесного и оставления грехов испросивши, сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предади-им.

– Тебе, Господи-и, – мягко и протяжно завершают женщины на клиросе.

После службы мы идем в трапезную. Я сижу за длинным столом еще с несколькими священниками в черных подрясниках, ем овсяную кашу. Безвкусная, она не вызывает отторжения. Ночь в монастыре абсолютно беззвучна. Утром снова иду с отцом Василием на литургию. Меня несет по бесконечному кругу служб, молитв, чтений, учебы церковнославянского алфавита, попыток чтения старых книг, которые мне дает отец Василий, литургий, всенощных, сна, ничего не делания, ничего не думания. Мир с его заботами и страстями отступает.

– Яко Ты еси воскресение и живот и покой усопших раб твоих, – говорит отец Василий и я уже привычно добавляю:

– Наталии и Владимира.

– Христе Боже наш: и тебе славу воссылаем со безначальным Твоим Отцем, и со пресвятым и благим и животворящим Твоим духом, ныне и присно и во веки веков.

– Ами-инь, – завершает хор.

Мы сидим с отцом Василием на скамейке в саду. Чирикают на робком еще весеннем солнце птицы. Я спрашиваю, могу ли поступить в семинарию и остаться в церкви. Он со вздохом отвечает:

– Дорогой мой, вы же сами когда-то сказали: мол, у вас тут бюрократия. Вас так просто не примут. Как я понял, паспорта у вас уже нет, рекомендации от приходского священника тоже нет. Да-да, у нас тоже есть рекомендации. Вас в церкви никто не знает, хотя, поверьте, вы мне стали очень близки. Но именно как близкому человеку я вам хочу сказать: вы говорите, что хотите остаться в церкви, то есть посвятить себя служению Богу. Но одно дело, когда человек принимает это решение на трезвую, так сказать, голову, а другое, когда после такой страшной трагедии, как ваша. Между тем, пройдет время, и вы, может быть, пожалеете, что взяли на себя такое обязательство. Перед тем, как заключить брак с Натальей, вы были знакомы с ней много лет. Вы постепенно пришли к пониманию того, что хотите прожить с ней всю жизнь. Так же и тут. Поживите какое-то время церковной жизнью, а потом спросите себя снова: готовы ли вы стать священником? И помните: вы не можете укрываться в этом сане от своего горя. Нельзя быть священником для себя. Господь хочет, чтобы вы служили другим людям.

– Как же я поживу несколько лет церковной жизнью? – спрашиваю я. – Мне и жить-то негде.

– Вы ведь собирались уезжать, верно?

– Да.

– Вот и уезжайте. Там тоже есть наша церковь, там и начнете свою новую церковную жизнь. Поверьте мне, дорогой мой, та церковь вам придется по вкусу больше. Она посвободней нашей будет и бюрократии в ней поменьше. А Господь над всеми нами один.

– Один ехал “Цеппелин” слушать! – слышу я голос Наташи и вижу ее смеющиеся глаза.

Кащея мое появление пугает:

– Митя! Вы еще здесь?!

– Константин Константинович, я за чемоданом и, если можно, еще на несколько ночей.

– А когда же вы едете?

– Сегодня схожу на биржу, может быть удастся подсесть к кому-то в автобус.

На бирже, собирающейся на Проспекте мира, мне дают несколько телефонов, и в тот же вечер я расплачиваюсь за место.

Пересчитав деньги, мой новый попутчик, рослый мужчина с усами подковой, говорит:

– У нас 40 мест и у наших попутчиков 40 мест. Я имею в виду багажных мест. Их шесть человек и нас – пятеро. Две семьи. Поэтому я вас предупреждаю: если вы сказали, что у вас один чемодан, то я готов поверить, что у вас два. Но если у вас четыре, вы просто не поместитесь. Запомните, у вас есть в этом автобусе два места. Вы меня понимаете?

– Не волнуйтесь, я вас не подведу.

Он записывает адрес Кащея и сообщает, что автобус подъедет за мной в пять-шесть утра в пятницу.

Я хожу по дремлющему на прохладном весеннем солнце городу. Я говорю себе, что это прощание, но связь моя с ним уже давно прервана. Дома из мягкого ракушечника, отбитые углы подъездов, прикрытые ржавой кровельной жестью карнизы, многократно крашенные двери парадных с выбитыми стеклами и ажурными, покрытыми многими слоями краски решетками, высокие окна, за которыми открываются темные провалы квартир. Декорация из печального спектакля, главный герой которого уезжает в Америку на поиски нового счастья. Работник сцены держит руку на рычаге, в ожидании команды: “Давай занавес, Жора!”

Я миную погружающуюся в сумерки улицу Баранова с вывороченной брусчаткой мостовой и многослойными дырами в асфальте тротуаров. Я родился на этой улице и жил до переезда на поселок Таирова. Раньше улица называлась Княженской и под этим именем попала в песню. На Княженской малине они остановились, они остановились отдыхнуть. Здесь остановился “отдыхнуть” перед отъездом из России Бунин. Он квартировал в доме художника Буковецкого. Здесь же жил художник Нилус. Он написал роман о художниках Одессы, который никто не читал. Нилус растворился в потоке первой эмиграции, не оставив по себе большой памяти. В музее на спуске Короленко висело несколько его работ – дети в матросках на мостках, вокруг море, солнце, покой, счастье. Смог ли одесский художник найти это состояние во Франции, где дожил свою жизнь? Темный подъезд ведет во двор дома Буковецкого, где стоит по пояс в ящике земли каменный красноармеец. Асфальт вокруг него поломан и взволнован, на заднике каменеют простыни и пододеяльники. Огромное окно студии, где работал Нилус, покрыто слоем пыли. Из-под осыпавшейся со свода подъезда штукатурки выглядывает камыш. Скоро и этот забытый памятник местной истории рассыплется в прах и будет развеян по миру. Лишь самый завзятый краевед учует в нем йодистый запах моря или горячей степной земли. А другой лишь спросит с удивлением: Одесса? Какая Одесса?

Я оставляю позади высокий и мрачный как крепость Молочный корпус Нового базара. В стеклах огромного окна на фасаде пламенеет вечернее небо. Справа встает и уходит назад, сливается с другими фасадами, серый, как казенная шинель, Главпочтамт. Выплывает и уходит в сторону изрезанная нишами, заставленная колоннами, увешанная каменными венками, вазами и карнизами аптека Гаевского. Гаевского? Кто это Гаевский? Ну, вот же он – безногий слепец у входа, с атлетическим торсом и венком из окаменевших цветов и листьев. Внебрачный отпрыск Гая Юлия Цезаря. Юлий Цезаревич Гаевский. Ссыльный фармацевт и инвалид третьей группы. Там в парадной стоит его кресло на колесах. И каменный Юлий Цезаревич станет прахом. Обломки карниза, который он поддерживает со своей полуобнаженной подругой, засыпят его каталку с лезущей из-под разрезанного дерматина ватой. А еще через сто или двести лет кто-то, стоя на мертвой земле этого места, не подумает даже, что здесь горевали или радовались жизни до него. И начнет все сначала, и будет радоваться, горевать и уйдет, оставив после себя на недолгую память растрепанные цветы на комьях рыжего глинозема. Род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, кто будет после. Все идет в одно место, отец Василий. Все идет в одно и то же место.