Зеленая мартышка - Наталья Галкина Страница 83

— Забавно, — сказал Лузин. — Называли Брюса «русским Фаустом», а где Фауст, там и Маргарита. Да еще и Мантейфель; это что ж у нас в переводе? человекочерт?

— Мало ли кого как называют, — раздраженно сказал Шарабан. — Сидел на своей Сухаревой башне, наблюдал светила в подзорную трубу вроде малого телескопа, люди попроще и рассудили: что Брюсу ночью на башне делать? только черта ждать. Между прочим, в Санкт-Петербурге Яков Вилимович был попечителем протестантских приходов, пастора в свою Берг-коллегию и Мануфактур-коллегию проводить богослужения постоянно приглашал. Думаю, если что для него с именем жены было связано, так это латинское изречение известное «Margaritas ante porcos», равноценное русскому «метать бисер перед свиньями», у латинян жемчуг, у нас бисер.

«Если Якоба Брюса, уроженца Москвы, звали на русский лад Яковом Вилимовичем, любимую его жену из известного эстляндского рода, дочь генерала Цоге фон Мантейфеля, именовали то Марией Андреевной, то Марфой Андреевной, словно была она и та библейская сестра, и эта; впрочем, возможно, у нее было три имени, и звалась она изначально Маргарита Мария Марта.

Он возил ее с собой, ему нравилось с ней путешествовать, города становились милее с ней рядом, Ревель, Прага, Варшава, Минск, Дерпт, Нюкке. В 1707 году, радуясь, что поход на Польшу отменен, войска остаются на зимних квартирах в Жолкиеве, Брюс вызывает к себе Марфу Андреевну. Шереметев пишет ему: “Ее милость генералша, а ваша сожителница едет к вам. Искиева уже поехала. Изволит ехать тихо: для того она по се число мешкатно изволила ехать, вкалуге заскорбела и несколко чисел жила, и посылала в Москву для дохтура, и за помощию Божиею отболезни есть свобода”.

Однако омрачена была их счастливая жизнь печальными обстоятельствами: две дочери их, Маргарита и Наталия, скончались в младенчестве; крестным одной из малюток был несчастный царевич Алексей. “Жемчужная моя, бисерная моя, — говорил Брюс плачущей жене, — сказал мне однажды мудрый человек: безгрешные животные, будь то кошка, собака, олень или птица, тотчас, погибнув, рождаются где-нибудь снова; может быть, безгрешные дочурки наши уже вернулись в этот мир, только мы того не ведаем”. — “Никогда не сравнивай моих детей с котятами или щенятами, слышишь, никогда!” — вскричала она. “Ты сказала: моих? Наших, дорогая. И это не сравнение, скорее, утешение”. — “Утешение?! Вот неуместное слово! Ты видишь: мы безутешны!”

Случалось ему (тогда он надолго запирался в кабинете, в мастерской, в башне, каждый день, месяц, два ли кряду) создать девушку-автомат, девочку-куклу, придав ее личику черты сходства с погибшим ребенком, подросшим в воображении его. Оба раза жена в приступе гнева ломала его великолепные печальные игрушки, оба раза он на нее за это обижался надолго.

И трудно было ему смириться с тем, что она умерла в его отсутствие, во время его отъезда.

Скульптор создал надгробие Марии Андреевны по заказу Брюса: горюющий муж, коленопреклоненный, черная фигура, перед белой мраморной стеною, разделяющей земной и загробный мир.

А на могиле самого Якова Вилимовича высечено было согласно завещанию его слово из герба Брюсов: “Fuimus” — “Мы были”.

Однажды ночью Саре приснилась никогда не виденная Сарою жена Яко. Она стояла в наклонном солнечном столпе у окна и с полуулыбкою читала вслух Брюсов календарь: “По обе стороны оных месяцев лета от Христа Спасителя текущие, при каждом же лете круг лунный и вруцелетие, по которому определяется пасхальная литера каждого года и вся пасхалия, так же новолуние и полнолуние в каждом месяце”.

В солнечное зимнее утро, заглянув в окуляр камеры-обскуры, Сара, к удивлению своему, заметила, что в картине с глашатаем на площади городка две фигуры исчезли, карлица расположилась вполоборота к зрителю, из окна правого домика выглядывала женщина в белом чепце. В тот же день из кладовой принес ей Ольвирий маленькие финские сани, доставившие ей немало веселья. К вечеру Сара открыла крышку стоявшей в углу безмолвствующей фисгармонии, стала играть.

Под шарманные звуки певали с Василисой и Авдотьей песни и романсы. “Не шей ты мне, матушка, красный сарафан, не входи, родимая, попусту в изъян. И я молодешенька была такова, пелися мне в девушках эти же слова”. Пели, точно прощались, простились. Путь санный уже лежал, телега дороги исполнилась двухколейной белой холодной пылью.

В конце весны, когда Урсина стала подыматься из снега, Сара написала отцу письмо: “Готова принять судьбу, хоть в монастырь, хоть замуж, за кого Вам угодно”.

Уезжая, она оглянулась, врата Глинок закрывались, в нише привратной кордегардии стояла статуя, обращенная к входящему, кто там, не страж ли какой, на увеличивающемся отдалении она уже не могла разглядеть деталей, только знала: стоящая в нише фигура глядит ей вслед, ждет ее, но не дождется больше никогда».

— Вот вчера подвозил в шарабане своем свою кузину, — говорил примчавшийся с опозданием в величайшем возбуждении в утильную контору Шарабан, — ту, что всегда садится на заднее сиденье, ей по дальнозоркости неприятно, когда у нее перед носом маячит лобовое стекло…

— Я запутался в твоих кузинах, — сообщил Лузин. — Ты бы лучше присвоил им какие номера, как Сплюшка родственникам.

— Зачем тебе разбираться в моих кузинах? — пожал плечами Шарабан. — Достаточно того, что разбираюсь в них я. Так вот, дед моей вчерашней пассажирки некогда собирал антикварную коллекцию, с ним я и ходил в коломенскую квартирку антиквара Константинова. Кстати, когда узнал я про побочного сына великого князя Константина Павловича и очаровательной француженки, я всех Константиновых (а бастарду дано было имя Константин Константинов) стал подозревать в родстве с царями.

Лузин только хмыкнул да головой покачал.

— Входил-то я в юности в квартирку на втором этаже, как в дворцовые покои, все, на мой взгляд, похоже было там на дворец, синие лазуритовые обои, хрустали жирандолей и люстр, подсвечники Гутьера, павловское бюро с тайничками, узкий ангел… Ну да ладно. После смерти дедушки, разводов, семейных перипетий и прочего последовала распродажа коллекции, тут-то и состоялось знакомство с известными петербургскими антикварами, братьями-близнецами Р-скими. Уже и продажи закончились, остатки коллекции растаяли, а знакомство по душевной склонности и симпатии продлилось, хотя встречались редко, раз в два года, как то в Питере случается. Вот что мне рассказала кузина: «Зима донимала морозами, я пошла за продуктами, домашние мои хворали, долго я ходила, в сумерки возвращаюсь, сидит во дворе на низенькой ограде старик в очках и в видавшей виды меховой шапке. Начинаю дверь открывать, у нас только что домофон поставили, а он кричит: «Погодите, погодите, не закрывайте, позвольте мне войти!» Я решила — бомж просится погреться, они в нашей парадной грелись иногда; тут старик подбегает, я узнаю Р-ского, он узнает меня, пальтишко осеннее, замерз изрядно, я, говорит, уж час вас тут жду, не знаю, как войти, я вам билет пригласительный принес на открытие нашей выставки, я ведь коллекцию в Мраморный дворец передал после смерти брата, приходите. К нам не поднялся греться, мне звонить должны, сказал, пойду, пора. «А как вы добираетесь к себе на Чайковского?» — «Пешком через Таврический». Я проводила его до ворот Таврического сада, взяв его под руку, острый локоть в рукаве осеннего старого пальто. Улыбаясь, он процитировал мне строчки из книги, которую я ему подарила, — слова внучки академика Павлова: «Мадам Ржевская была известная в Петербурге белошвейка. Бабушка, Серафима Васильевна, заказывала ей все белье, а когда ездила к ней заказ получать, видела в окне двух одинаковых рыжих мальчиков, это и были Иосиф и Яков, близнецы. Мы были знакомы много лет, они приезжали к нам смотреть картины из коллекции моего дедушки. Он ведь собирал русскую живопись, как Ржевские». Попрощались, он пошел по аллее, больше я его не видела, на открытии выставки была такая толпа, я спешила, да еще искала свою любимую табакерку беленькую с мартышкою, не нашла. А билет пригласительный очень красивый, репродукция портрета девушки восемнадцатого века, прижимающей алую розу к груди, вот только алый плащ, обвивающий ее левую руку, струящийся за спиною, убран компьютером, фигура сдвинута к краю, словно она сейчас уйдет, уходит, фон черный, волосы чуть припудрены, заколка в волосах рыже-зеленая, куда же ты, стой, я приехала!» И высадил я ее, спешила, как всегда.