Плач по красной суке - Инга Петкевич Страница 87

Однажды, например, его с большим скандалом выкинули из моего дома за пьяный дебош. Каково же было мое удивление, когда поутру, идя на работу, я обнаружила Эдика на собственном дворе с лопатой в руках. Он помогал дворничихам сгребать снег, и они были вполне счастливы обществом друг друга.

Да, Эдик не щадил себя, не носился с собственной персоной, не гордился собственными испражнениями, но по-своему он был куда вреднее и опаснее всех прочих ублюдков и недоносков. Он обладал редкой способностью поднимать, украшать и романтизировать зло, и в этом смысле его тлетворное воздействие на окружающих было поистине грандиозным. Не дай вам бог ненароком впустить его в свой дом: вам не вырваться потом из его цепких объятий, пока он вас не размотает до нитки, не доведет до полного маразма, до полного этического и финансового банкротства. Я знала множество людей, которые случайно однажды угодили в его лапы, — они промотались с ним до основания, обанкротились, опустились, спились и деградировали в рекордно короткий срок, почти мгновенно.

Вот и над моим бедным мужем Эдик в свое время поработал изрядно. Как многие маменькины сынки, тот всю жизнь тянулся к подонкам и заигрывал с ними. Он всегда завидовал их легкости и небрежности в отношениях с миром. Короче говоря, он страстно хотел научиться быть подонком, но знания эти давались ему с большим трудом. Как ни странно, подлости научиться не так легко, если ты не владеешь этим даром от рождения. Даже пить водку, как они, муж никогда не научился. Его разматывали постоянно, и он бесконечно падал, разбиваясь в лепешку. Потом, размазывая по лицу кровавые сопли и слезы отчаяния, он обвинял меня в своих падениях.

Как я могла ему помочь? Защитить его от подонков я не могла, как не могла научить его быть подонком.

Он твердил, что я никогда не должна была предавать его. Что значит «предавать»? До знакомства с ним я уже была завалена таким возом отрицательного опыта, что мне самой нужна была помощь, чтобы выкарабкаться. Мы обречены были тонуть и топить друг друга. Бесконечные скандалы, мордобои, милицейские приводы, бесконечные бездарные романы на стороне, романы мне назло — злостные, ничтожные, жалкие, — все это, вместе взятое, так меня измотало, что порой я была убеждена: не дожить до завтрашнего дня, ни за что не дожить.

Но видимо, так уж распорядилась моя злая судьба. И все же, невзирая ни на что, в добре и зле, в прошлом и будущем, ты навсегда останешься со мной, разве что в настоящем времени тебя уже никогда не будет. А вот в мыслях и сердце моем ты останешься со мной до конца, и никакими силами мне уже от тебя не избавиться. Наверное, это и есть судьба.

Что же стояло между нами, почему наш брак оказался несостоятельным? Я смогла ответить на этот вопрос только много лет спустя. Между нами стояла Совдепия. Эта фурия всегда стоит на пути любви, доверия, взаимопонимания. Она одна, подлая, сеет между людьми недоверие и вражду.

Вторжение Эдика с новым запасом горючего малость отвлекло меня от унылых воспоминаний и изрядно взбаламутило наше вялое застолье. Последовал обмен любезностями — Эдик с ходу умудрился обосрать разом всех присутствующих, заявив, что они «кухаркины дети, которые украли у барчука букварь и полюбили его». Это изречение принадлежало одному известному прозаику, и все это хорошо знали, но Эдик уже давно присвоил эту мысль, взял на вооружение и не мог отказать себе в удовольствии повторять при каждом удобном случае, за что его частенько поколачивали. И на этот раз назревала драка, но тут поэт Опенкин стал читать свою поэму «Христос», в которой утверждалось, что Мессия был пришельцем.

Потом я плясала с Рудиком твист, а после мы целовалась в прихожей, в результате чего я долго блевала в сортире. Затем отключилась, и мои бренные останки свалили на раскладушку в углу маминой комнаты…

Ночью я очнулась в небольшом казенном помещении и долго не могла понять, где я и что со мной. Было так тошно и скверно, что просто не стоило приходить в себя. Самочувствие было такое, будто меня извлекли, полумертвую, из выгребной ямы, извлекли напрасно: все равно я уже не жилец на этом свете, потому что я насквозь, до мозга костей пропитана и отравлена нечистотами.

В подобном состоянии, прежде чем открыть глаза, я обычно мечтаю исчезнуть: не умереть, не забыться, не уйти в другую жизнь, а именно исчезнуть, будто меня и не было, исчезнуть полностью, без следа, чтобы даже памяти обо мне не осталось. Но так как это нереально, я начинаю перебирать в голове возможные способы самоубийства, но все они очень громоздки и утомительны: надо что-то с собой делать, куда-то тащиться, а потом еще обременять и травмировать своей смертью близких. Конечно, можно сгореть — пробраться на какой-нибудь сталепрокатный завод и броситься в печь. Да, сгореть все-таки достойнее и приличнее, хоть трупа не будет, не надо будет с ним возиться, но все равно останется память об акте самоубийства. Она будет мучить и терзать близких, особенно ребенка. Нет, моему сыну я такую гадость сделать не могу, он ведь еще живой, ему будет плохо, очень плохо, даже хуже, чем мне теперь. И хотя я убеждена, что без меня он проживет даже лучше, чем со мной, все равно исчезнуть я должна тихо и мирно, будто меня и не было… Говорят, если нырнуть в негашеную известь, то от тебя ничего не останется, растворишься целиком и полностью. Но где она есть и как туда попасть незаметно?

Между тем сознание постепенно возвращалось ко мне.

Это было небольшое отделение милиции — участок. Но вот скамейка, на которой я сидела, была почему-то железнодорожная. Это была массивная деревянная лавка с высокой спинкой. Такие лавки до сих пор сохранились на полустанках в зале ожидания. На спинке стояло железнодорожное клеймо МПС.

Да и большая круглая печка справа от меня была такая же, как на полустанках. Зимой они топятся дровами. Да и все помещение было какое-то убогое, замызганное, явно не городского типа. От печки шло тепло, и то, что я не помню, какое теперь время года, несколько озадачило меня. К тому же я была босиком и в плаще на голое тело. Этот факт поразил меня настолько, что я на всякий случай снова прикрыла глаза и решила пока что не подавать признаков жизни.

Дело в том, что в помещении было довольно много народу. Что это были за люди и зачем тут скопились — я определить не успела, но какое-то неясное тревожное чувство подсказало мне, что они имеют отношение ко мне. Откуда взялась подобная уверенность, я не знаю. Ни одного лица мне видно не было, а лишь спины да затылки. Все эти люди стояли в ряд возле плотной деревянной перегородки, которая пересекала помещение посредине, разделяя его на две равные части. За таким непроницаемым коричневым барьером обычно находится дежурный офицер, а все задержанные и пострадавшие, доставленные сюда милицией или дружинниками, располагаются по другую сторону от барьера, то есть висят на нем, вцепившись в него руками и уверяя в своей безгрешности дежурное начальство, которое удобно разместилось за барьером на своей законной территории.

Таким же образом это выглядело и теперь. Люди висели на перегородке, спиной ко мне. Их внимание было обращено туда, за барьер, и они что-то там наперебой бубнили. На меня никто не обращал внимания, и я снова приоткрыла глаза.