Русачки - Франсуа Каванна Страница 9

* * *

Я сюда не просился и на работу эту дурацкую не напрашивался. Завод для меня вообще — ужас из ужасов. Чтоб не ходить на завод, я всегда предпочитал работу самую тяжелую, самую грязную, самую презренную. Ну и скорчились же рожицы всех детей итальяшек там, в Ножане, когда я заделался каменщиком! Да ты что, Франсуа, рехнулся что ли? Таскать кирпичи на спине с твоим-то образованием! (Схлопотал я себе аттестат окончания средней школы — сногсшибательное отличие для улицы Святой Анны!) Да это же ремесло оборванца!.. А было оно ремеслом их отцов. Они все устроились уже подмастерьями к слесарям в гаражи или подручными к мясникам, — лестные продвижения по шкале социальных ценностей. Каменщик, штукатур, землекоп… — такие специальности годятся для темных мужланов в перемазанных глиной сабо, завербованных прямо на перроне Лионского вокзала, толкующих только на своем диалекте, да и то не всегда, а по большей части молчаливых, как волы. Работа на открытом воздухе, то на солнцепеке, то под дождем, — не далеко ушла она от крестьянской. Каменщик — это всего лишь неотесанный деревенщина. Достоинство начинается с крыши над головой работяги.

Заводской работы я уже успел хлебнуть. Было мне четырнадцать лет, школа надоела, мне предложили — сказал: согласен. Не знал. Выдержал две недели. Фрезерным станком называлась эта хреновина. Старался я изо всех сил, — я ведь хороший, приличный парнишка и все такое, — но если бы мне пришлось пробыть там всю свою жизнь, я бы пришел в отчаянье, это точно. В семнадцать лет, после года работы на почте — мамина мечта! — внештатным на сортировке писем, грубо выставленный в июне 40-го по причине государственной экономии, ходил я по рынкам и подряжался грузчиком, помощником продавца, а главным образом, возницей грузовых телег. Бензин тогда исчез, проглоченный бронемашинами победителя, автомобили и грузовички, стало быть, тоже исчезли, кроме тех, к которым приделывался газогенератор на дровах — такой экстравагантный и капризный нарост, плюющийся сажей, брызжущий искрами, имевший и внешний вид и объем целого нефтеперегонного завода, прилепленный к боку драндулета, как раковая опухоль, и пользоваться которыми разрешалось только предприятиям коллаборационистов, выставлявшим под ветровым стеклом свой аусвайс с красной диагональю S.P. (государственных служб), выдаваемый немецкой комендатурой.

В оглоблях телег вкалывал я как ломовая лошадь, довольный тем, что меня это надрывало и что чувствовал свою силу. Вообще я всегда любил спорт в жизни, но терпеть его не мог на стадионе. Взбегать по лестницам, перепрыгивая сразу через четыре ступеньки, скатываться с них одним махом, шагать часами походным маршем, бежать за автобусом и вспрыгивать с пируэтом на заднюю платформу, методично проглатывать на моем велике, прогибавшимся от груза, по сто пятьдесят верст в день, носить на руках или на спине неимоверные тяжести — все это я обожаю. Чувствую, что живу. Комплекс Тарзана всегда при мне. Вот почему, когда как-то вечером Роже Паварини, мой кореш, братан, пришел ко мне и сказал: «У Каванны и Таравеллы набирают. Я уже там со вчерашнего дня. Если светит, приходи завтра с утра», — я тут же бросил овощи и рыбу, палаточную мою специальность, и покатил в их контору, на улицу Густав-Лебег, где царствовали два Доминика [4]. И уже через десять минут я колупал кайлом кучу глины на той же стройке, где работал мой папа. Папа так удивился. И не очень обрадовался. Он-то не выдавал мне своей находки. Он бы все сделал, чтобы его сынуля не метил ижвешть, как он, потому сто этто ремьесло тяжелое и оччень даже. А я был счастлив, как птичка. Вкалывал на свежем воздухе, бегал как угорелый, как сумасшедший щенок, растрачивая свои силы, делал за глупостью глупость, надо мной издевались все эти итальяшки с продубленной, прожженной цементом кожей, они обзывали меня бюрократом и советовали поберечь мозоли и хватать лопату зубами. Впрочем, говорили они это без злости: знали меня с рождения, я был сынулей Виджона, толстого Луиджи, они предпочли бы, конечно, чтобы я поменьше умел читать, да ладно, главное — не быть лентяем, ведь это единственное непростительное пятно.

Я не просился сюда, я дал себя повязать за лапки, как дурак, но война ведь, что попишешь, а Сорок шестой участок — это небось не «Тропинка дам» {20}.

* * *

Вот это да! Думал, что говорю по-немецки, а оказалось, что это по-русски!

Думал, Мария немка, — по правде сказать, даже и не задумывался, — а она русская! Точнее, украинка! (Украина? Какая такая Украина? По школе помню смутное название где-то на отчаянной светло-зеленой необъятности, перекрывавшей обе страницы моего атласа, с растянутым поперек «U.R.S.S.», от края до края, по десять сантиметров пробела между буквами). Анна тоже, и все остальные. Депортированы целыми деревнями. Обращаются с ними, как со скотом. У нас, по сравнению, — розы.

Теперь-то знаю. Знаю также, что отличительный знак, который пришит у них на левой груди, широкий синий квадратный лоскут с большими белыми буквами, слово «OST» {21}, это не какая-то там тебе служебная нашивка, а и вправду позорящее, не снимаемое ни под каким предлогом клеймо принадлежности к вырождающейся расе колониальных туземцев, незаконно занимающих обширные и плодородные земли, которые по полному праву принадлежат единственному истинно чистому народу. Германец временно терпит там этих унтерменшей в целях выращивания картошки, которая необходима вермахту, чтобы довести до конца свою историческую работу по выправлению Европы в сторону Истории с большой буквы. А там видно будет…

Поляки, те носят ярко-желтое «Р» на фиолетово-пурпурном квадрате. Сочинившие это специалисты имели склонность к оформительству, тут ничего не скажешь. В Германии никогда не забывают графической стороны дела, никогда!

Французы, бельгийцы, голландцы, чехи, словаки отличительных знаков не носят. Их нечистокровность, наверное, остается в пределах приличного. Ссым мы в сортирах для немцев, что свидетельствует о некотором уважении с их стороны. Потряхивать прибором бок о бок — такой жест невозможно опошлить. Старушенция с крысиным глазом, разящая шнапсом и напевающая с мстительным видом мотивы военных маршей, или инвалид Первой мировой (Фойна́— польшо́й пета́, Парис — тевочки) стоят там со шваброй в руке, готовые метнуть усердную тряпку на выбившиеся из шеренги капли. А заодно и стучат прорабу на тех, кто слишком часто запирается, чтобы свернуть самокрутку и с фаянсом под задницей дать хоть немного передохнуть своим варикозным венам.

Русским же, украинцам, полякам и другой вшивоте степной отведена простая, гудящая от мух дыра в деревянной халупе в конце двора, где на двери, доходящей только до высоты ягодиц, намалевано: «OST», что значит «Восток», по-немецки, и «Dla polakow», по-польски. Говорят, что раньше эта полудверь начиналась с земли и на высоте ягодиц останавливалась, с тем чтобы бдительный глаз непорочной Германии мог в любой момент знать, действительно ли временный квартирант этих мест там один, как того требует лишенное любого побочного сентиментализма намерения отправление естественной потребности. Но непорочная Германия однажды обнаружила, что силуэт стоя, на первый взгляд одинокий, если видна только верхняя его половина, отнюдь не исключает незаметного присутствия еще одного силуэта, пристроившегося на корточках и предающегося за полудверью действиям полового характера и даже отвратительно полового, хотя немецкой прямоте гнусно и представить себе, что подобные мерзости могут существовать даже у племен, выродившихся до полного разжижения. Возмущение и омерзение, возбуждавшие методический ум прикрепленного к таким делам специалиста, и подсказали ему идею той самой полудвери, прикрывающей верх вместо низа: пусть как хотят изощряются, но трудно нескольким силуэтам одновременно сидеть на одном и том же месте без того, чтобы земли не касалось их четное число ног. Отныне профилактика зла обеспечена эффективно. Беда вся в том, что определенные занятия, для которых эти места предназначены, требуют приседаний. И это даже общий случай в отношении дам. Люди восточных территорий весьма стыдливы, хотя это с трудом умещается в уме немца. Когда славяноподобному лицу женского пола приходится бывать в такой халупе, оно снимает фартук и держит его перед собой на весу, с тем чтобы компенсировать отсутствие защитного столярного изделия. Мужчины же вооружаются тряпкой, экземпляром «Völkischer Beobachter» {22}, а в случае спешной нужды простирают перед собой на весу штаны. Разумеется, распространен розыгрыш, который каждый периодически открывает для себя с неутомимым удовольствием, — незаметно подкрасться, рвануть за штаны и смыться с ними…