La storia - Эльза Моранте Страница 9

Апельсины там красны, зелены и желты,

высплюсь я в гамаке на холме Рувенцори,

в крае, где этих холмов, поди ж ты, несколько тысяч.

Львов и тигров я буду хватать как простейших зайчишек.

Я в каноэ помчусь по реке среди гиппопотамов —

десять тысяч тамтамов и целая тысяча солнц!

Крокодилов я прочь расшвыряю как ящериц

и в озере, что зовется Угами,

и даже в реке Лимпопо!

…Эта высадка в Италии была его первой заграничной поездкой, и уже она могла служить ему завидным авансом — так она будила любопытство, так возбуждала нервы. Но при пересечении германской границы его захватила ужасная, пугающая одиночеством меланхолия. И тут оказалось, что характер его вовсе не сформировался, что он полон противоречий. В самом деле, с одной стороны, мальчишка жаждал приключений, а с другой стороны, он, сам того не зная, оставался домашним ребенком. Он то обещал себе, что непременно совершит что-нибудь сверхгероическое, достойное его фюрера, то подозревал, что война — это что-то вроде невнятной алгебры, в которой смыслят только главные штабы и которая ему не нужна никоим образом. В одно и то же время он чувствовал, что готов на кровопролитие и жестокость, и при этом в продолжение всего путешествия не переставал вспоминать с горьким сочувствием мюнхенскую проститутку — ему думалось, что теперь она не избалована избытком клиентов, старость берет свое…

По мере того, как поезд продвигался на юг, грустные настроения в нем стали брать верх над всем остальным. Он не видел ни пейзажей, ни окружающих людей, был равнодушен к зрелищам и новостям. «Меня везут, словно груз, — говорил он себе, — словно кота в мешке, меня тащат на Черный континент!» В голове у него так и вертелось: «Шварцер Эрдтейль», «Черный Континент», там витал образ некой огромной черной палатки, уходившей в бесконечность и отгораживавшей его даже от находящихся рядом товарищей. И мать, братья, плющ на стене дома, печка в прихожей — все это было чем-то зыбким, находившимся по ту сторону черной палатки, и убегало, убегало вдаль на манер отдаляющейся галактики.

В этом состоянии он, прибыв в город Рим, использовал дневную увольнительную, чтобы побродить в одиночестве по улицам, прилегающим к казарме, в которой их эшелон разместили на транзитный постой. В квартале Сан Лоренцо он оказался как-то невзначай, он был похож на обвиняемого, окруженного конвоем, который сам не знает, что ему делать с этим последним и смешным клочком свободы, цена которого меньше цены бросовой тряпки. Он знал не больше четырех итальянских слов, а о Риме ему были известны только те краткие сведения, что даются в средней школе. А посему ему ничего не стоило предположить, что старые рассыпающиеся дома квартала Сан Лоренцо, конечно же, являются древними монументальными постройками Вечного Города. И заметив вдалеке, по ту сторону стены, опоясывающей огромное кладбище Верано, неуклюжие его саркофаги, он вообразил, что это не иначе как исторические захоронения цезарей и пап. Однако же он вовсе не поэтому приостановился и стал на них глядеть. В эту минуту все Капитолии и Колизеи на свете были для него грудами отбросов. История — это не больше чем проклятие. А заодно с нею и география.

По правде говоря, единственное, что он сейчас инстинктивно разыскивал, блуждая по римским улицам, был какой-нибудь бордель. И не столько из-за какой-то там не терпящей отлагательств необозримой похоти, сколько из-за горестного чувства одиночества; ему казалось, что только проникнув в тело женщины, устроившись в этом теплом и дружественном гнезде, он почувствует себя менее одиноким. Но иностранцу, да еще в его положении, да еще одолеваемому мрачными и дикими настроениями, трудновато было обнаружить подобное прибежище прямо вот тут, в этот безлюдный час и безо всякой подсказки. Рассчитывать, что ему повезет и он встретит случайно женщину прямо на улице, тоже не приходилось — поскольку, хотя и развившись, не ведая о том, во вполне приятного юношу, солдат Гюнтер был совсем неопытным, а в сущности-то еще и робким.

То и дело он отводил душу, пиная камни, попадавшиеся под ноги, возможно, развлекая себя мимолетными фантазиями и воображая себя знаменитым Андреасом Купфером или еще каким-нибудь футбольным идолом. Но он тут же вспоминал, что на нем мундир воина рейха, и вновь принимал соответствующую воинскую осанку, встряхивался, отчего пилотка слегка съезжала на лоб.

Единственной отдушиной, которая ему попалась во время этой убогой охоты, был погребок с лестницей, уходившей под тротуар и вывеской «Вино и домашняя кухня у Ремо»; вспомнив, что в этот день он, из-за отсутствия аппетита, подарил свой паек другому солдату, он тут же почувствовал голод и спустился вниз, теша себя перспективой найти здесь утешение, пусть даже и минимальное. Он знал, что находится в союзной стране и ожидал, что в этом гостеприимном погребке его встретят если и не с генеральскими почестями, то, во всяком случае, с сердечностью и симпатией. Но и хозяин, и официант окатили его некой расслабленной холодностью и полным недоверием; последовали косые взгляды, от которых аппетит у него тут же отшибло. И тогда, вместо того, чтобы сесть за столик, он остался у стойки и вызывающе заказал вина — и получил его после некоторой паузы и какого-то конфиденциального шушуканья в кладовой.

Он не имел пристрастия к распитию напитков; во всяком случае, вкусу вина он явно предпочитал вкус пива, к которому привык еще с малых лет. Но чтобы подчеркнуть свою независимость перед официантом и хозяином, он, принимая все более угрожающий вид, заставил подать себе пять четвертьлитровых графинчиков и опорожнил их крупными глотками, как это делают сардинские бандиты. После чего грубо швырнул на прилавок те немногие деньги, что были у него в кармане; поднимавшееся в нем бешенство подмывало его расшвырять и стойку, и столики, ему хотелось вести себя не как союзнику, а как захватчику и грабителю. Однако же из желудка у него стала подниматься легкая тошнота, и это удержало его от дальнейших действий. Шагом, который все еще походил на строевой, он вышел на воздух.

Вино успело добраться до ног, а затем ударило в голову. И в порывах гнилого сирокко, струившегося по улице, от которого при каждом глотке воздуха сдавливало сердце, ему очень захотелось оказаться дома, забиться в свою куцую кровать, ощутить холодный и болотистый аромат поля, теплый запах капусты, которую его мать отваривала в кухне. Правда, благодаря действию вина эта всепоглощающая тоска по дому не разорвала ему сердце, но вдруг превратилась в веселье. Для того, кто выходит на улицу полупьяным, любые чудеса хоть на несколько минут да становятся возможными. В двух шагах от него может приземлиться самолет с приказом немедленно доставить его обратно в Баварию, или прямо по воздуху придет радиограмма с продлением увольнения до самой Пасхи.

Он сделал еще несколько шагов по тротуару, потом свернул наобум в сторону и остановился на пороге первого же подъезда — с легкомысленным желанием войти, свернуться калачиком и уснуть — на ступеньках ли, под лестницей ли, как это бывает во время карнавала, когда его костюмированные участники вытворяют все, что им нравится, а всем остальным на это ровным счетом наплевать. Он совсем позабыл о своем мундире; в обстановке смешного междуцарствия, установившегося в мире, в нем проснулся ребенок, творивший верховный суд и узурпировавший военные законы рейха! Да что это за законы такие, комедия одна, да и только, и Гюнтеру на них плевать! В эту минуту любое существо женского пола, подошедшее к этому подъезду (мы уж не говорим — какая-нибудь девушка, или там местная проститутка, а просто любое создание в юбке, нет, любой зверь, лишь бы он был самкой — кобыла, корова, ослица!) и посмотревшее на него взглядом, напоминающим человеческий, — и он тут же сдавил бы это существо в объятиях, он бросился бы на колени, словно влюбленный, и стал бы звать: мама, мама, майне Муттер! И когда он вдруг через мгновение увидел, что от угла приближается одна из жилиц этого дома, женщина в поношенной одежде и немолодая, хотя вполне цивилизованного вида, которая возвращалась домой, обремененная сумками и кошелками, он, не колеблясь, закричал ей: «Синьорина! Синьорина!» (это как раз и было одно из тех четырех слов, что он знал). И одним прыжком он загородил ей дорогу, хотя сам не знал, чего он будет от нее добиваться.