Семья Машбер - Дер Нистер Страница 9

В это время здесь мало кого можно встретить, только какую-нибудь подозрительную компанию, которая забралась сюда, чтобы поделиться краденым или сговориться о каком-нибудь черном деле.

Выше по обеим сторонам реки раскинулся город. Его части соединяются ниже плотины в самом узком месте — настилом из бревен, по которому плечом к плечу могут пройти три-четыре человека. А выше плотины — прочный современный деревянный мост на крепких сваях, тут и дорога, где могут разъехаться два воза, и тротуар с перилами для пешеходов.

Но пока что пусты оба моста, никого нет, все спят, весь город еще спит.

В городе знают, кто просыпается раньше всех. Первым просыпается старший раввин, седовласый, с умным тонким лицом ученого или политика. Он стоит на деревянном крылечке своего двухэтажного дома, который находится на площади, как раз против Открытой синагоги. Он не в халате, как обычно по утрам бывают одеты люди его сана. Нет, он в черном длиннополом кафтане или пальто, аккуратный и подтянутый. Вот он стоит на крыльце, прикрывая правой ладонью глаза от солнца.

Он поднимается так рано либо потому, что достаточно стар, либо потому, что какие-то заботы и думы тревожат его, не дает ему покоя его острый ум — живая мысль поднимает раввина чуть свет с постели.

Это известный в городе реб Дуди, уважаемый и почитаемый не только в своей округе, но и далеко за ее пределами своим пониманием Талмуда, умением считать в уме и знанием грамматики священного языка. Он первый вдыхает воздух наступающего дня, когда никого на улице еще нет, когда солнце еще не взошло, когда все спят и даже Открытая синагога, откуда всю ночь доносятся голоса, уснула, так как устали ее обитатели и задремали; редко кто в такое время переступит ее порог.

Вторым просыпается Яновский, врач-поляк, тоже старик с шаркающей походкой, с угасшим взглядом бесцветных глаз, с белоснежными бакенбардами и гладко выбритым, как у австрийского императора Франца-Иосифа, подбородком.

Он староста в польском кармелитском костеле, который расположен по другую сторону рынка. На фронтоне, у входа в этот костел, в полукруге нарисована гора Кармель, а у подножия горы сидит закутанный в римский плащ Илья-пророк, и птицы кружатся над его головой и приносят ему в клювах пищу.

Яновский первым из местных прихожан приходит на утреннюю молитву в костел, который помещается в старой крепости, сохранившейся как памятник казацких восстаний со времен Хмельницкого и Гонты.

Эта крепость очень стара, но ее наклонные ступени пристроены в более поздние времена. На стенах, старых и новых, растут вербы, а в бойницах птицы свили гнезда. Жизнь сохранилась только во дворе, где находится пожарная каланча, и в старой готического стиля колокольне под красной крышей, которая при пожаре оглушает город своим звоном; ее черный раскачивающийся колокол, отбивая четверти и целые часы, служит также городскими курантами.

Яновский появляется на улице, когда там еще никого нет. Подойдя к постоянно открытым воротам костела, он неизменно находит там неподвижные фигуры польских нищих старух, словно застывших здесь со вчерашнего или позавчерашнего дня. Они сидят в натянутых на колени платьях, как изваяния в нишах, всей своей позой выражая рабскую смиренность; опустив глаза, не произнося ни слова, они просят милостыню.

Яновский иногда подает им мелочь, иногда ничего не подает, но, во всяком случае, каждое утро именно с него начинается их нищенский день.

Тяжелой старушечьей походкой он проходит по улице и, подняв потухшие глаза к небу, молит польского Бога за своих немногочисленных в городе польских братьев. А реб Дуди просит перед Богом за своих еврейских братьев, которых здесь подавляющее большинство.

Вслед за ними просыпается весь город со своими туманными улицами, переулками и тупиками — кривыми, узкими, по которым ни пройти, ни проехать. Никто и не помнит — сколько раз они были уничтожены пожаром и, несмотря на это, теми же жителями и домовладельцами отстраивались в той же тесноте, чтобы однажды днем или ночью снова превратиться в пепел.

Город, его вторая, более населенная часть под черепичными, дранковыми и редкими железными крышами — просыпается. Пробуждаются его немощеные, большей частью, улицы и карликовые избушки, в которых человек нормального роста легко достает до потолка рукой; просыпается голая высохшая земля в тесных двориках, где деревцо — дорогой гость, а садик — редкое исключение. Через низкие полуразвалившиеся заборы и плетни хорошо видно, что делается рядом, поэтому, когда один сосед спорит с другим, вся улица, хочет она того или нет, принимает участие в перепалке.

Если попытаться нанести на бумагу план той части города, о которой идет речь, то на этом плане невозможно будет найти ни начала, ни конца, ни улиц, ни переулков. Получится какой-то причудливый узор. И только в самом центре этого плана можно будет различить рыночную площадь, куда рано утром со всех концов города спешат хозяйки, — мясники уже разрубают на куски туши и готовятся к торговле, а собаки караулят, ожидая с нетерпением, когда им бросят кость.

День начинается по заведенному испокон веков порядку: ставят самовары, топят печи, дома щедро угощают дымом друг друга.

День начинается шумно, раскрываются ставни, двери домов, распахиваются ворота сараев, с самого утра слышится бабья ругань; собравшись в кружок, соседи делятся последними новостями, ночными происшествиями: у одних кто-то этой ночью неожиданно отдал Богу душу, у другого жена благополучно разрешилась от бремени, у третьего корова отелилась… Женщины не могут и минутки найти, чтобы присесть и поговорить. Они собираются в кружок, чтобы наспех обменяться новостями, не успев даже как следует умыться.

С утра поднимается невероятный шум на базаре, особенно в мясных, рыбных и бакалейных рядах; торговцы на все лады расхваливают свой товар, покупатели толпятся, привередничают, громко торгуются, стараясь перекричать друг друга. Детишки, которых матери захватили с собой, начинают вдруг плакать.

По временам рынок оглашается отчаянным воем собак, которые вертятся под ногами продавцов и покупателей и получают пинки или камнем по морде. Голосят нищие и калеки, они с самого утра на рынке, каждый из них — слепой, кривой, припадочный — торопится возбудить жалость к себе своими причитаниями. Воришки нарочно поднимают панику, беготню, давку, чтобы в сутолоке подобраться к чужим кошелькам и карманам. Блаженные вообще проводят все дни на базаре, да и ночуют тут же, у ларьков, пробуждаются они вместе с рынком и собирают толпу любителей пожалеть несчастненьких; отогнать от них любопытных непросто — это только раззадоривает их на весь день.

Если бы наблюдатель оказался в этой части города N, его втором кольце, то утром он увидел бы то, что можно увидеть по утрам во всех подобных городах: пыль, шум, грязь на улицах и во дворах, его глаз редко где порадовался бы травке, деревцу, чистому дворику, и ухо вряд ли бы насладилось тишиной. Он увидел бы, что вся архитектура города — насмешка. О «лучших» домах города можно в лучшем случае сказать: «халтура», а то и еще что и похуже.

Старые люди могли бы указать некоторые улицы и переулки, которые чудом убереглись от пожаров, но эти улицы ничем не отличаются от новых, отстроенных на пепелищах: та же хаотичность, теснота, дом прилеплен к дому, крыша к крыше — во время пожара один домишко легко может «одолжить» огонь другому. Впрочем, несмотря на пожары, город за последнее время сильно разросся.