Что слышно насчет войны? - Робер Бобер Страница 9

У Леона были два кумира: Морис Шварц и Ремю.

Морис Шварц приехал в Париж в 1938 году с труппой Нью-Йоркского еврейского театра. О спектакле «Тевье-молочник» тогда очень много говорили. Да и теперь Леон, отставив свой утюг, с восторгом рассказывал о нем:

— Там есть эпизод, когда старый Тевье провожает к поезду одну из своих дочерей, Годл, потому что она уезжает к своему мужу, которого царь сослал в Сибирь. И по тому, как он на вокзале обнимает и целует свою Годеле, понятно — он видит ее в последний раз. И тут Морис Шварц, который играл роль Тевье, поворачивается к публике и произносит знаменитую реплику: «Знаете что, пане Шолом-Алейхем? Давайте поговорим о более веселых вещах. Что слышно насчет войны?» [10]

И вы думаете, он плакал? Нет, плакали мы! Весь зал театра Порт-Сен-Мартен дружно сморкался. Вот это театр! На такое никто, кроме Мориса Шварца да еще Ремю, не способен.

— Ремю — не такой уж великий актер, — сказала однажды мадам Полетта.

Леон, взявшийся было за утюг, отставил его в сторону:

— Можно подумать, вы много знаете о Ремю! Вы вообще-то его видели? В «Жене пекаря», например? Видели вы Ремю в «Жене пекаря»?

— Ну да, я смотрела эту пьесу.

— Мадам Полетта, — сказал Леон, — в сотый раз повторяю: в кино показывают не пьесы, а фильмы. А вы каждый раз говорите — пьеса! Пьесы смотрят в театре, а не в кино. Кинопьес не бывает. В театре актеры играют на сцене, при желании можно встать и потрогать их рукой, только это не разрешается. А почему в кино нельзя потрогать актеров, а, мадам Полетта? Да потому что там в конце зала стоит проектор, который отбрасывает изображение на белый экран, и, если б нам вздумалось встать и потрогать актеров, мы не могли бы этого сделать не потому, что это запрещено, а потому, что ткнули бы пальцем в полотно. И знаете, чем хорошо кино? Тем, что это навсегда. Актер умирает, но фильмы с ним остаются. И наши дети, и дети наших детей смогут посмотреть «Жену пекаря» и узнать, что Ремю — величайший из всех актеров.

С таким акцентом, как у него, он не может быть хорошим актером, — не сдавалась мадам Полетта.

— Знаете, мадам Полетта, — отвечал ей на это Леон, — разве я говорю, что вы, с вашим акцентом, не можете быть хорошей швеей? Да не кипятитесь, я ведь этого не говорю. Потому что это одно к другому не имеет никакого отношения. А в случае с Рамю имеет. Потому что его акцент — это истинная правда, а если актер не правдив, то пусть он хоть на руках ходит, хоть на потолок залезает, грош ему цена. Да что вам говорить, раз вы не идете смотреть «Жену пекаря» — не пьесу, а фильм! — в кино? Не идете — не надо, Ремю не обидится, он об этом и не узнает. А хотите пьесу, настоящую пьесу — идите в театр. Стукнут три раза по сцене, поднимут занавес — и спектакль начинается. Ну… должен в принципе начаться.

Леон не зря сказал «в принципе» — долгий опыт научил его, что в Еврейском театре ни три удара по сцене, ни поднятый занавес, ни даже первые реплики артистов еще не означают начало спектакля, потому что зрители все равно продолжают болтать друг с другом, и, зайди кто-нибудь — я имею в виду, кто-нибудь посторонний — в это время в зал, он, наверно, решил бы, что тут одни люди объясняют происходящее на сцене другим, которые не понимают идиша, или что все так бурно обсуждают костюмы и декорации. Но если этот посторонний знает идиш, он быстренько сообразит, что гомон в зале и реплики на сцене никак не связаны, и даже странно: с чего это актерам так не терпится начать представление, раз зрители еще не закончили свое. Вот почему Леон частенько говорит, что настоящая конкуренция в еврейском театре идет не между разными труппами, а между труппой и публикой.

Если же кто-нибудь в зале — обычно родственники актеров — начинает призывать: «Тихо! Тихо», — получается еще хуже. Поднимается такая перепалка, что актеры вынуждены прервать спектакль, и возобновляется он только тогда, когда кто-нибудь примется кричать: «Мы все свободные люди! Это вам не война! Я заплатил за свое место!» — или даже: «Мой сын участвовал в Сопротивлении!»

Однажды, это был первый спектакль после Освобождения, один из актеров придумал умное, как ему казалось, средство. Он громко хлопнул в ладоши, повернулся лицом к публике и, надеясь всех утихомирить, крикнул: «Идн! Аби ме зейт зех!» [11]Он был, конечно, прав: Аби ме зейт зех! Главное, зачем пришли евреи, это посмотреть друг на друга. Зал зааплодировал, все разом загалдели и забегали между рядами, радуясь встрече.

А был ведь еще и антракт, так что в тот вечер зрителям, кроме тех, кто жил неподалеку от театра, пришлось возвращаться домой на такси.

«Кино, — сказал как-то раз Леон, — это сон, а театр — часть нашей жизни». Все посмотрели на него — нечасто услышишь в ателье такие мысли, которые обычно встречаются только в книжках. И задумались. Что касается кино, тут Леон прав. Одной только Марии Монтес, Симоны Симон или Даниель Дарье хватило бы, чтоб промечтать много лет. А вот с театром не очень понятно. Театр — часть жизни? Да, всегда найдутся люди, готовые выложить деньги ради того, чтоб посмотреть, как актеры разыгрывают на сцене трагедии. Говорят, так было еще у древних греков.

Но тогда почему же, спрашивается, Леон зарабатывает себе на хлеб, стоя за гладильной доской? Да потому, что за игру в театре ему платят меньше, чем в ателье, где он тоже может давать представления. Актер Еврейского театра — ремесло никудышное, мертвый сезон там похлеще, чем в портновском деле. Откуда такому театру взять публику после первых двух-трех спектаклей?

Так, может, частью жизни Леон назвал не сцену, а зрительный зал?

— Когда же брис, Леон? — спросил меня мсье Альбер.

— Доктор говорит, недели через две.

— Брис? А что это такое — брис? — спросила Жаклина.

Она всегда все хочет знать — ну, я ей объяснил, что это обрезание и что оно обычно делается на восьмой день после рождения младенца.

— А если будет девочка?

— А если девочка, я все равно скажу «мазл тов» [12]и принесу в ателье торт и бутылочку сливовицы.

— Так, значит, все евреи обрезанные? — продолжала допытываться Жаклина.

— Это зависит от родителей, но в принципе да, можно сказать, что все еврейские мальчики проходят обрезание.

— Но это же, наверно, больно!

— Лично я не помню. Но, знаете, Жаклина, пусть это будет самая большая боль, которую придется вытерпеть ребенку. Когда ребенок упадет или порежется до крови, его перебинтуют, дадут ему конфетку — он и перестанет плакать. Тут то же самое: перевяжут, мамаша даст ему грудь, и он уже не плачет.