Присутствие. Дурнушка. История одной жизни. Ты мне больше не нужна - Артур Миллер Страница 9

Вся проверка длилась около часа, включая осмотр пениса, который пусть и подвергся обрезанию, но представлял для профессора небольшой интерес, хотя он и приподнял удивленно одну бровь, когда нагнулся ниже и стал рассматривать член «как птичку, поймавшую червяка». Гарольд засмеялся. В конечном итоге, подняв глаза от своих записей, разложенных на столе, профессор возвестил с решительной стальной твердостью профессионального восхищения в голосе:

— Я прихожу к заключению, что вы являетесь везьма зильным и ярко выраженным предзтавителем арийзкой разы. Хочу пожелать вам больших узпехов.

У Фуглера, естественно, не было никаких сомнений на сей счет, особенно теперь, когда режим доверил ему стать создателем новой, поражающей воображение программы.

Имитируя рокочущий акцент Фуглера, Гарольд рассказывал мне, как в машине, по дороге назад, тот на все лады разливался по поводу многообещающего использования чечетки в целях «превращения германской нации в общество не только промышленников и солдат, но и артистов — хранителей духа, в самую высокую и самую вечную духовную ценность человечества» и так далее.

— Вот что я должен сказать вам, — заявил он вдруг, поворачиваясь к Гарольду… — Кстати, могу я теперь называть вас просто Гарольд?

— Да, конечно.

— Так вот, Гарольд. Это наше приключение, если его можно так назвать, подходит к весьма успешному завершению, и это дает мне возможность понять, что именно ощущает художник, завершая композицию или картину или любое другое произведение искусства. Он ощущает, что обессмертил себя. Надеюсь, я не очень преувеличиваю, и вас это не очень смущает.

— Нет-нет, я отлично вас понимаю, — отвечал Гарольд, обдумывая при этом совсем другие проблемы.

Вернувшись в отель, Гарольд поздоровался с членами труппы, собравшимися у него в номере. Он был бледен и напуган. Усадив всех троих, он сказал:

— Надо отсюда сматываться.

— С тобой все в порядке? Ты такой бледный… — заметила Конуэй.

— Собирайте вещи. Есть поезд в пять часов. В нашем распоряжении полтора часа. У меня внезапно заболела мать, она в Париже.

Брови полезли вверх у Бенни Уорта.

— Твоя мать в Париже?

Но тут он перехватил предостерегающий взгляд Гарольда, и все трое встали и без слов поспешили в свои номера — собираться.

Как Гарольд и предполагал, Фуглер так просто сдаваться не собирался. «Его, видимо, предупредил дежурный портье, — рассказывал Гарольд, — потому что едва мы успели сдать ключи от номеров, он уже был тут как тут — вбежал, озираясь, увидел наш собранный багаж и чуть не упал в обморок от ужаса».

— Что вы делаете? Вы не можете так просто уехать! — кричал Фуглер. — Что случилось? Мне сказали, фюрер намерен пригласить вас на ужин! От такого приглашения нельзя отказываться!

Конуэй, оказавшаяся в тот момент ближе всех к Фуглеру, шагнула к нему. От страха голос ее звучал на октаву выше.

— Да вы что, не видите? Он в тревоге, его мать при смерти. Она не старая еще женщина, значит, там случилось нечто ужасное!

— Я могу позвонить в наше посольство в Париже. И они пошлют к ней кого-нибудь. Вы должны оставаться здесь! Нет, это совершенно невозможно! Какой у нее адрес? Пожалуйста, дайте мне ее адрес, и я устрою, чтобы к ней немедленно прислали врача. Мистер Мэй! Герр Гитлер никогда еще не выражал столь бурного восторга…

— Я еврей, — произнес Гарольд.

— Как вы сказали? — спросил я, совершенно пораженный.

Гарольд поднял взгляд и заметил мое удивление. А я подумал, что это, видимо, самый острый момент во всей этой истории — описание бегства не только из Германии, но и от всякой связи с Гитлером, — такое выражение удовольствия вдруг расплылось по всему его улыбающемуся мальчишескому лицу, до самого пробора.

— Как поживаете? — вдруг спросил Фуглер.

— А вы как поживаете?! — почти заорал я, совершенно обескураженный.

Да-да, именно это он и спросил, «как поживаете?». Отступил на полшага назад, словно ему в грудь ударил поток сжатого воздуха, и сказал: «Как поживаете?» И протянул мне руку. Мне показалось, сейчас он упадет в обморок. Или напустит в штаны. Мне его даже жалко стало… и я пожал ему руку. Я видел, он в смертельном испуге, словно столкнулся с призраком.

— А что он хотел сказать этим своим «как поживаете»?

— Да я так и не понял, — ответил Гарольд, внезапно став серьезным. — Я много об этом раздумывал… Выражение его лица было такое, словно я упал перед ним с потолка. И он явно был очень испуган. Явно, то есть перепуган до смерти. Ну, это можно было понять — притащить еврея к самому Гитлеру! А евреи для них были чем-то вроде заразной болезни, чего я вообще-то очень долго не мог понять, да и сейчас совершенно не понимаю. Но мне кажется, там было что-то еще, чего он страшно боялся.

Он с минуту молчал, уставившись на пустой стакан. В окно я видел толпы офисных работников, которые начали заполнять тротуары; рабочий день заканчивался.

— Вспоминая тот день, когда мы впервые встретились в Будапеште, и все последующее, я думаю, что он, понимаете, почему-то решил, что мы с ним можем стать очень близки. Я, конечно, не имею в виду секс. Мне кажется, он решил, что я могу стать для него пропуском в верхний эшелон, поближе к Гитлеру, пропуском, которым могли обладать только самые важные лица в государстве, а в довершение всего перед ним уже светилась перспектива занять высокий пост в этой новой школе. По его убеждению, я уже обладал некими властными полномочиями — я убедился в этом, когда он привез меня на медосмотр к профессору, и потом, в машине, когда он вдруг начал обращаться ко мне так, словно я уже стал его начальством. И когда профессор объявил, что я «кошерный», он уже был совсем другим человеком, словно бы моим подчиненным. Таким, знаете, жалким, даже трогательным.

— При этом, прошу заметить, — продолжал Гарольд, — это было еще до того, как мы узнали хотя бы часть правды про лагеря смерти и прочее. — Он замолчал.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Ничего особенного. Просто я… — Он опять замолк. А еще через минуту поднял на меня глаза: — Сказать по правде, он был совсем не такой уж скверный парень. Просто безумец. Совершенно сумасшедший. Да они все были такие. Вся их страна. Может, даже все тогдашние страны, если сказать откровенно. Когда я сегодня смотрю на Берлин, который превратили бомбежками в полное дерьмо, сровняли с землей, и вспоминаю, каким он был до того, когда на тротуарах невозможно было увидеть даже брошенную обертку от конфеты, то невольно спрашиваю себя: да как такое стало возможно?! Как такое могло с ними случиться?! И что это вообще было такое?!

Он опять помолчал.

— Я вовсе не ищу им оправданий, никоим образом, но когда он спросил: «Как поживаете?», как будто мы никогда раньше с ним не встречались, я подумал: эти люди живут словно во сне. И вдруг появляется этот еврей, которого он считал достойной личностью. Мне кажется, именно этот сон и погубил сорок миллионов человек, но все равно это сон. Если начистоту, мне кажется, мы все пребываем во сне. Я начал так думать с момента, когда покинул Германию. Прошло уже десять лет, как я вернулся домой, но я по-прежнему думаю об этом. Я вот как считаю: ни одна нация в мире так не любит возиться с болтами и гайками, как немцы. Они практичны до идиотизма. Но этот их сон довел их до полной катастрофы и превратил в руины.