Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес Страница 9

— Если Бога нет, значит, и предчувствий нет.

Годы изоляции и потрясений принесли ощущение того, что всегда что-то происходит, что катастрофа неизбежна, что в любую секунду на пляже или на всем острове можно ожидать чего-то более страшного, чем циклон. Катастрофы, которая сровняет с землей все. Вернее, то немногое, что еще оставалось.

Войдя в комнату, Полковник лег в кровать. Он знал, что не уснет. «Насколько все было бы иначе, если бы я не позволил Андреа себя уговорить, — подумал он. — Где, в каком раю мы бы сейчас были?»

Потому что где-то же должен быть рай. Если существует ад, и как раз в нем они находятся, должен быть где-то и рай.

Поезд должен был отправиться через несколько минут. Станция была пустынна. Висенте де Пауль показалось, что кроме стрелочника там была только бродяжка и спавший на лавке пастух, тоже бродяжьего вида. Вместе с ней только четыре человека сели в поезд, и все четверо расположились в первом из пяти вагонов знаменитого поезда Флоридской прибрежной железной дороги.

На одном из первых мест Висента де Пауль увидела пожилую даму в фиолетовой шляпке с крошечными сиреневыми цветочками и с огромными чемоданами. Позади нее сидел нескладный юноша с белой, белее (если это возможно), чем у Висенты де Пауль, кожей и более веснушчатый (если это возможно), чем Висента де Пауль, со светлыми волосами, бессильно падавшими ему на лоб, на который были водружены большие очки с круглыми линзами. Юноша открыл тяжелую неудобную книгу в зеленой обложке. Ближе к центру вагона сидел мужчина лет шестидесяти, толстый, краснощекий, одетый во все черное и с лицом проповедника.

Висенту де Пауль (не ту, из поезда на Ки-Уэст, а эту, сидящую в своем кресле в доме на пляже) охватило волнение. Висента де Пауль из условного настоящего этой истории знала, что должно случиться с другой Висентой де Пауль, из условного прошлого, которая едет в поезде. В кресле, в своей комнате, через сорок два года после того дня и того путешествия, Висенту де Пауль в этот момент всегда охватывало волнение. Потому что теперь она знала то, чего не знала тогда. Она знала, что, как только прозвучит свисток начальника станции и поезд медленно, с усилием тронется, появится он.

Так и случилось.

Это был очень высокий мужчина, настолько высокий, что ему пришлось нагнуться, чтобы пройти в дверь. Кроме роста в глаза бросалась его изысканность. Утонченный, светский, в элегантном светло-сером костюме с крошечным значком в виде американского флага на лацкане пиджака и с соломенной шляпой-панамой в руках — такой щегольской, такой идеальной, что у Висенты де Пауль возникло ощущение, что она только тогда осознала впервые, что существует этот фасон шляп.

Во времена доктора О’Рифи «птичью» комнату называли (иронично) театром «Олимпия» в честь первого театра, открывшегося на Бродвее и бывшего к тому же первым театром, который доктор посетил в своей жизни.

В маленькой комнатке, вход в которую был когда-то занавешен черными бархатными занавесями, американец любил собирать друзей на просмотр бесконечных фильмов, призванных увековечить его путешествия по миру. Каждое путешествие скрупулезно снималось на 16-миллиметровую камеру «Кодак», которую доктор, по его собственным словам, купил в Рочестере в 1928 году после поездки в Венецию, где у него не было с собой ни кино-, ни фотокамеры, что заставило его ощутить бессмысленность всякого «незапечатленного» путешествия.

Ни камера, ни проектор, ни экран, ни тем более пленки не сохранились. Никто из нынешних обитателей дома не знал, что стало со всеми этими предметами, которые они почитали бесценными. Осталось лишь несколько фотографий в ящиках небольшого изящного шкафчика работы Дункана Файфа [10]. И сохранились, потому что их сохранила Висента де Пауль в секрете ото всех, два куска пленки. Еще на прежнем месте, привинченное к деревянному полу, стояло одно из десяти велюровых кресел (уже без велюра и без пружин). В углу маленького зала были свалены предметы, ставшие ненужными реликвиями: два телефона-подсвечника фирмы «Келлог», Чикаго, модель 1920 года, и телевизор марки «Адмирал» 1953 года. Был там еще древний, покрытый пылью вентилятор фирмы «Вестингауз». Заросшая пылью этажерка с подшивками старых номеров «Эсквайра» и «Нэшнл географик». В другом углу — гигантская рождественская елка, когда-то чудесная, а сейчас превратившаяся в старый каркас из медной, покрывшейся ржавчиной проволоки, кое-где еще сохранившей остатки зеленого войлочного покрытия и красные шишечки на кончиках веток. На этом каркасе висело несколько клеток.

Клетки занимали и всю остававшуюся площадь комнаты. Шестнадцать клеток, служивших домом для двухсот сорока одного вьюрка.

Занавеси черного бархата были превращены в покрывала, которыми Полковник накрывал клетки, чтобы птицы заснули.

Полковник лег, и Андреа знала это, как знала и то, о чем он думает и на что сетует. Она тоже на свой лад разбиралась в тонкостях и хитростях старого дома, в который их привела судьба. Если Полковник-Садовник жил в нем уже сорок три года, то и она не меньше того.

Сорок три года на этом безобразном пляже с видом на море и линию горизонта, которые она знала как саму себя. Кое-что она за это время приобрела и гораздо больше потеряла.

«Он что, воображает, что он один страдает от заточения на этом острове, от выпавшей нам суровой доли?»

Она подошла к застекленному шкафу, открыла центральную дверцу и достала резной бокал темно-красного стекла. Доктор очень ценил этот бокал, почему — она не знала, но знала, что в этом красном резном бокале даже тростниковая водка имеет вкус виски. Он достала также припрятанную бутылку дрянного рома. Этот ром был только ее, ее секрет (один из ее секретов). Сделала два больших, щедрых глотка и села в свое кресло, бывшее когда-то креслом-качалкой. Термиты сточили гнутые деревянные полозья, и Андреа обнаружила, что после этого кресло стало гораздо удобней. Много лет назад она имела привычку, сидя в этом кресле, рисовать по ночам. На подлокотники она клала доску, на которой располагала альбом и акварели. А также веточки или цветы, которые собиралась срисовывать. У ее ног ложились кошки. Иногда две, иногда три (а иногда и четыре). Она не звала этих кошек, они приходили в дом, она наливала им молока, и они уже не уходили.

Так, в кресле, за рисованием Андреа могла проводить долгие часы. До рассвета. Без отдыха. Вернее, отдыхая по-другому, поглощенная бесполезным увлечением, которому она выучилась у тети Вины.

Это продолжалось до одного прекрасного дня восемь или девять лет тому назад. Ее вдруг утомила бесполезность этого занятия. Или утомила нужда. Когда она не смогла доставать бумагу, акварель, кисти и даже карандаши — ни цветные, ни простые, — Андреа решила, что закончились времена «ботанического иллюстратора», как она в шутку себя называла, чтобы предупредить возможные насмешки на свой счет, чтобы никто не издевался над тем, что когда-то было для нее так важно. В первые месяцы 1966 или 1967 года (разве вспомнить точную дату того незначительного события?) Андреа рисовала цветы одними карандашами. По мере того как исчезали рисовальные принадлежности, пропадали и навыки. И самое печальное: пропадал энтузиазм и вера. Ее последние иллюстрации походили на неловкие рисунки не очень наблюдательного и еще менее чувствительного ребенка.