Что сказал бы Генри Миллер... - Дэвид Гилмор Страница 9

— Подождите минутку, — произнес он таким же тоном, как и в телевизионной передаче Эда Салливана [12], — мне надо причесаться.

Я рассказал сыну, как они были «правы», снимая «Вечер трудного дня» [13], — и о мелькающих черно-белых кадрах, и о том, что ребята были одеты в черные костюмы с белыми рубашками, которые тут же вошли в моду, и о съемках ручными кинокамерами, что придавало фильму документальный характер, ощущение реальной жизни. Этот будоражащий стиль шестичасовых новостей во многом оказал влияние на целое поколение режиссеров.

Я ему рассказал о нескольких восхитительных эпизодах: Джордже Хариссоне (лучшем актере из всей группы, по мнению режиссера этого фильма Ричарда Лестера) в сцене с дурацкими молодежными рубашками; Джоне Ленноне, который принюхивается к бутылочке кока-колы в поезде, как будто нюхает кокаин. (Тогда эта шутка дошла не до многих.) Но мой самый любимый эпизод, конечно же, тот, где «битлы» сбегают вниз по ступеням железной лестницы, вырываются на волю и дурачатся в чистом поле, а за кадром звучит песня «Любовь нельзя купить» [14]. Эта сцена действует на меня с неотразимым очарованием, она и по сей день будоражит меня, переполняет все мое существо, так что возникает чувство, будто мне вот-вот откроется какая-то непостижимая истина, которая где-то совсем рядом, но все же не во мне. За все эти годы мне так и не удалось постичь это чудо, но всякий раз, когда я смотрю «Вечер трудного дня», совсем рядом с собой я ощущаю его непостижимое до конца присутствие.

Перед тем как начать смотреть картину, я сказал Джеси, что в 2001 году — всего несколько лет назад — здравствующие «битлы» выпустили подборку лучших хитов группы. Пластинка тут же заняла первое место в рейтингах тридцати четырех разных стран. В Канаде, в Штатах, по всей Европе. И эта группа перестала существовать тридцать пять лет назад!

А потом я сказал ему то, о чем мечтал всю свою жизнь:

— Дамы и господа, «Битлз»!

Джеси с вежливым молчанием посмотрел картину, а когда фильм кончился, лаконично сказал:

— Какой кошмар! — И добавил: — А самый жуткий из них — Джон Леннон. (И с поразительной точностью передразнил музыканта.) Совершенно разнузданный тип.

Я потерял дар речи. Музыка, сам фильм, его прелесть, его стиль… Но самое главное — это же, черт побери, «Битлз»!

— Погоди-ка минуточку, ладно? — Я перебрал свои «битловские» диски, выудил из стопки пластинку «Help!» и включил песню «Это только любовь» [15], чтобы Джеси послушал (при этом палец мой был поднят вверх, чтобы внимание сына не отвлекалось ни на долю секунды).

— Ты подожди, не спеши, — кричал я в упоении. — Подожди и послушай! Вслушайся в этот голос, он же за душу берет! — Заглушая музыку, я прокричал ему: — Разве это не лучший вокал из всех в рок-н-ролле?

Когда песня кончалась, я рухнул на свое место на кушетке. Выдержав благоговейную паузу, уже нормальным голосом (меня все еще пронимают эти восемь тактов в середине) я произнес:

— Ну, так что ты об этом думаешь?

— У них хорошие голоса.

Хорошие голоса?!

— Но как они действуют на тебя? — не выдержал я.

Джеси бросил на меня осторожный, оценивающий взгляд — глаза у него были точь-в-точь как у матери.

— Честно?

— Честно.

— Никак. — Пауза. — Они вообще никак на меня не действуют. — Жестом утешения он положил мне руку на плечо. — Ты прости меня, пап.

Мне показалось, что на его губах чуть заметно играла снисходительная улыбка. Неужели я уже превратился в высокопарную старую калошу?

КАК-TO УЖЕ БЛИЖЕ К ВЕЧЕРУ, примерно в шестом часу, до того не видев сына в течение всего дня, я спустился по лестнице и постучал в дверь его логова.

— Джеси, — спросил я, — можно войти?

Он лежал на боку под одеялом, повернувшись лицом к стене. Я включил стоявшую у кровати лампу и присел на край кровати.

— Я принес тебе что-то вкусненькое, — сообщил я сыну.

Он повернулся ко мне.

— Пап, я не могу есть. Правда.

Я показал ему пакет, в котором лежала булка.

— Тогда я сам откушу кусочек.

Джеси бросил на пакет голодный взгляд.

— Ну, что? — спросил я, доставая булочку. — Что у нас новенького?

— Ничего, — буркнул он.

— Что, с Ребеккой не ладится? — продолжил я допрос, уже начав жевать.

Джеси буквально подскочил на кровати и сел. Волосы у сына топорщились так, будто в него ударила молния.

— У нее был оргазм, — шепотом проговорил он.

Настала моя очередь встрепенуться. Не смог сдержаться. Я совершенно не был настроен на беседы такого рода со своим шестнадцатилетним сыном, по крайней мере, на обсуждение столь деликатных подробностей. (Для этого у него были приятели.) Но я не мог не заметить, что, произнеся эти слова вслух, выдавив их из себя, он будто освободился от яда, сжигавшего его изнутри.

Чтобы скрыть замешательство, я откусил такой большой кусок булки, что от нее почти ничего не осталось.

— А знаешь, что она сказала потом? — в свою очередь спросил Джеси.

— Нет, не знаю.

— Она сказала: «Ты, Джеси, мне действительно нравишься, но когда я тебя обнимаю, я обнимаю тебя как друга».

— Она так и сказала?

— Слово в слово. Клянусь тебе, папа. Как будто я подружка ее, гомик какой-то или еще кто.

— Знаешь, что я думаю? — сказал я, выдержав паузу.

— Что? — Сын ждал моего ответа, как преступник ожидает приговора в зале суда.

— Мне кажется, — я прочистил горло, — что она просто маленькая сучка, которой доставляет удовольствие тебя изводить, и, кроме неприятностей, ты ничего от нее не дождешься.

— Ты, правда, так считаешь?

— Правда.

Джеси откинулся на подушку, как будто до него снова дошла вся жуть положения, в котором он оказался.

— Знаешь, — продолжил я, — мне сейчас надо выйти, кое-какие дела сделать, а ты подумай еще раз хорошенько обо всей этой истории…