Книга для… - Марат Немешев Страница 9

– Да не волнуйся ты так, сейчас заберем нашу одежду, вызовем такси, через час будешь дома.

Наваждение какое-то. Как будто сговорились и всем своим видом показывают мне, как сильно я напился. Надо было утром посмотреть в гороскоп – наверняка не мой день, но утром я был слишком отвлечен… На самом деле я не очень-то и верю в гороскопы. Потому что однажды видел, как их составляют в редакции солидной газеты. Первые три-четыре знака ответственная за рубрику взяла в прямом смысле с потолка – долго всматривалась в пластиковые панели (а может, обладала даром проникать взглядом через бетонные перекрытия и воочию наблюдала расположение звезд?), но с оставшимися возникли проблемы. Не долго думая, она сходила в архив, принесла подшивку газет за позапрошлый год со своими же прогнозами и, меняя знаки местами, быстренько договорилась со звездами.

Я посмотрел на свои ладони, пытаясь найти то самое пересечение линий, которое перечеркнуло мне этот день. Одна из линий, самая длинная, раздваивалась. Что это может означать? Когда-то я придумал историю про человека, у которого была очень короткая линия жизни. Он каждый день ждал смерти. Но она все не наступала. Тогда он решил перехитрить судьбу и удлинить себе линию жизни. Взял лезвие и продлил ее на сантиметр. Этого ему показалось мало, и он еще чуть-чуть провел по ладони лезвием. Но и эта длина его не удовлетворила. Попытался продлить еще немного, неудачно дернулся, и лезвие скользнуло вдоль ладони до самого запястья. Он смотрел, как кровь хлещет из перерезанной вены, и думал о том, что судьбу обмануть невозможно, и линия не зря была короткой.

Мы уже были возле входа в диско-бар. На ступеньках стоял высокий мужчина в черном пальто. Он смотрел куда-то поверх наших голов, затем опустил взгляд, увидел меня, спрыгнул и подбежал к нам (я заметил, как сжались кулаки у моего приятеля). Казалось, что мужчина боролся с желанием схватить меня за воротник, но он стоял в двух метрах от нас и всматривался в мое лицо. Затем скорчился в злой гримасе и с каким-то надрывом в голосе отрывисто прокричал, практически прокаркал:

– Хватит! Хватит уже! Оставьте меня в покое.

Развернулся на каблуках и торопливо зашагал по темной улице, засунув руки в карманы пальто. Мы смотрели ему вслед. Дима хотел было бросится за ним, затем прошептал:

– Сумасшедший какой-то. Ты знаешь его?

Я покачал головой. Мужчину этого я видел впервые. Хотя… Кажется, это он сидел за столиком и смотрел на меня. Только тогда в нем было больше страха, чем ненависти. Непонятной для меня, колючей, ледяной ненависти.

Мы вошли внутрь.

За время нашего отсутствия атмосфера в зале изменилась. Туман сигаретного дыма не рассеялся, но некогда подобное броуновскому движению на танцполе стало более упорядоченным. Появились пары, взаимное притяжение которых было столь велико, что их медленному кружению вокруг общей оси не могло помешать даже землетрясение, а уж тем более «быстрая» музыка.

Наш столик был уже занят, но возле дальней стены зала был еще один свободный. Присели за него, я спросил Диму, сколько он заплатил за пиво. Отдал ему половину суммы и огляделся по сторонам. После того как прогулялся на свежем воздухе, мне стало гораздо легче. Сейчас в душном помещении хотелось расслабиться и подремать. Я зевнул, взял в руки салфетку и принялся складывать из нее ежика. В этот раз у меня получалось нечто среднее между хомяком и пачкой сигарет, но в глубине души я знал, что это ежик. Просто чуточку видоизмененный. На столе появилась кожаная папка Меню. Руки, которые ее положили, были без колец на пальцах, и мне не пришлось поднимать взгляд, чтобы понять, что это не Юля.

Я стал изучать меню. Полистал, иногда задерживая взгляд на отдельных страницах, вздохнул и перевернул – вверх ногами читать было интересно, но неудобно. Бутерброды, холодные закуски, гарниры, горячие и фирменные блюда, спиртное, пиво, кофе, безалкогольные коктейли, различная мелочь вроде орешков и мороженого, разбитые чашки, тарелки и бокалы. Меня в этом списке ничего не заинтересовало, вернулся к началу и вновь стал перелистывать страницы, на этот раз еще и водя пальцем по строкам. Добрался до разбитой посуды, захлопнул.

Слишком много слов. Цветастые названия и указание веса, подзаголовки курсивом, основные ингредиенты. Неужели нельзя написать на одну страничку несколько стандартных наборов: «пожрать», «нажраться», «отожраться». А тут две страницы посвящены одному только чаю. И все равно, когда меня спрашивают, какой чай буду заказывать, я неизменно говорю не точное название, а пытаюсь дать возможность официанту самому сделать выбор, руководствуясь полунамеками и размытыми описаниями: «Такой, знаете ли, бодрящий, с тропическими нотками, повкуснее и не очень дорогой». Но ко мне редко прислушиваются, а заставляют определиться и выбрать среди всех этих среднеазиатских, крупнолистовых крыльев дракона и грез султана. Причем многие слова в этих названиях вызывают во мне стойкое неприятие. Байховый… При этом вспоминаются грязные байковые одеяла в детском саду, отсутствие туалетной бумаги в детсадовском туалете и жуткий чай в детсадовской столовой. Гранулированный… Словно на руках чувствую красноватую пыль от керамзита, которого было полным полно в моем дворе, когда я был маленьким.

Много слов в меню, много слов в диалогах, много слов. Смысла гораздо меньше, он прячется между словами, переливается в их сочетаниях, втискивается между строк. Чем больше слов пишешь или произносишь, тем сильнее у читателя или слушателя ощущение вторичности, плагиата. «Я это где-то уже слышал», «в одной книге об этом уже писали», «не ты первый, кто мне это говорит». Но, в сущности, ведь все слова взяты из словаря, стало быть, комбинируя их на протяжении сотен лет, человечество усложнило задачу сказать что-то новое. А даже если и придумать новое слово – все буквы в нем будут из алфавита, который мы изучили давным-давно. Несколько десятков букв, семь нот, три цвета. Придумывать новое или, наоборот, сократить количество старого? Не удалять отдельные категории подобно Оруэлловскому «новоязу», а просто найти слова, которые можно запросто выразить через сочетания других. Очистить хотя бы родной язык. Вернуться к ЭВМ вместо компьютеров и управляющим вместо менеджеров.

И вдруг я совершенно четко представил свой алфавит – алфавит, в котором было бы всего три буквы. И этого было бы достаточно. Она сидит за партой в пустом классе, вхожу я и мелом на ослепительно черной доске пишу эти три буквы. «Э», «Ю», «Я».

«Э» – Эго, фактически синоним «Я». А между ними… Ну, примерно вот так это будет выглядеть.

Э (эго)

Ю (you; ты)

Я (я).

И Она бы моментально все поняла. Без слов. Всего три буквы.

Но больше всего меня разрушало то, что этот трехбуквенный мир существовал. В перспективе. Потенциальной возможности. В каждой строчке наших писем друг другу ждал своего появления не свет. Улыбался нам из будущего и заставлял в себя верить. А сегодня утром неожиданно вспыхнул, и огонь его вычернил сажей в моем личном словаре три слова. Три слова боли, три дочери смертельного больного отца. Слова, в которых этой боли больше, чем в их тираническом родителе, осквернившем когда-то Мудрость. Вера. Надежда. Любовь. Чем краше каждая из них, тем больше в чертах их лиц отцовских болячек. Он немощен и однолик, они величественны и смертельны. Вера. Надежда. Любовь. Вгрызались в тело и душу, заставляя думать только о Ней, упивались моим слабым попыткам отогнать их взмахом руки. Терзали мои мысли, вырывали меня из меня и возвращали, преднамеренно беспорядочно разбрасывая части меня. Улыбались, сидя у изголовья моей постели, мирно улыбались. Я целовал им руки, вставал перед ними на колени. Они прикладывали ладони к моей голове и вдруг плевали в нее Боль. Валили на пол, душили и насиловали. Жестоко и медленно. Чтобы было больнее. Я не прятался от них. Я сам их звал, чтобы выставить на бой против них последнего воина. Сильного и ловкого. Наивного и немного стеснительного.