Наследство разоренных - Киран Десаи Страница 9

— Надо написать этому придурку, уполномоченному, — проворчал судья. — Да что толку-то…

Кончиком ножа судья поддел жука, жужжавшего на столе в тщетных потугах перевернуться. Тот тут же принялся оправлять крылья. Собака, испуганно глядевшая на жука, перевела восторженный взгляд на хозяина. Таким взглядом глядит на обожаемого повелителя преданная супруга.

* * *

Повар внес две миски кислого переперченного томатного супа.

— Никакой благодарности… Стараешься, упираешься… Здоровья никакого не хватает… Ох, годы, годы… Ох, бедность, горе мое… Ужас, ужас… — беспрерывно бормотал он себе под нос.

Судья сунул ложку в горшочек со сметаной и отметил красную поверхность супа белым пятном.

— Что ж, — обратился судья к внучке. — Постараемся не мешать друг другу. Надо тебе учительницу нанять. Монастырь слишком дорог… Да и нечего подкармливать этих жуликов в рясах. Да, учительницу… там, в холмах… В государственной школе тебе делать нечего. В государственной тебя научат только пальцем в носу ковырять и разучат говорить человеческим языком.

* * *

Еще один скачок напряжения. Вниз, естественно. Нить накала лампочки светилась теперь так же, как в первых опытах Эдисона. Можно было различить каждый ее темно-красный виток. Еще одна краткая вспышка — и полная тьма.

— Проклятье! — пробормотал судья, не повышая голоса.

* * *

Ночью Саи лежала, натянув на себя скатерть — за недостатком простыней. Она чувствовала присутствие леса, слышала пощелкивание костяшек бамбука, журчание джхора, в глубине, в декольте горы. В светлое время суток воды не слышно из-за обилия бытовых шумов, а ночью она поет чистым и светлым голосом. Дом во тьме казался хрупким и ненадежным, как скорлупа разбитого яйца. Вот загремела на ветру жестяная кровля. Саи неловко повернулась, и большой палец ноги вылез сквозь разлезшуюся от ветхости ткань, потерял опору, уставился в неизмеримое пространство.

Слух Саи окреп, она услышала, как неустанно грызут дерево тысячи крохотных челюстей, превращая конструкции в труху. Она уже знала, что необработанное дерево в этом климате полностью съедается за полгода.

Решив, что приезд внучки его взволновал, судья проглотил таблетку и улегся. Собака уже лежала в постели, положив голову на его подушку.

— Гм, крошка… — хмыкнул судья. — Кудряшки, гм…

В холодные ночи судья укрывал любимицу одеялом из шерсти ангорского кролика. Даже во сне собака прислушивалась к дыханию хозяина.

Хозяин протянул руку к книге, но читать не хотелось. Вспомнились дни юности, собственные путешествия, отъезды и приезды. Впервые он покинул дом двадцатилетним молодым человеком. При нем был такой же черный железный сундук, с каким прибыла Саи. На сундуке надпись: «мистер Дж. П. Пател, пароход „Стратнейвер“». В 1939 году это было. Он оставил родительский дом в городе Пифит, добрался до Бомбея, оттуда морем в Ливерпуль, из Ливерпуля в Кембридж.

Много лет прошло, но жестокость этого дня не угасла в памяти.

* * *

Будущий судья, которого тогда звали даже не Джемубхаи, а просто Джему, отбывал под звуки труб двух отставных военных музыкантов, нанятых его тестем. Трубачи в красных линялых мундирах, украшенных металлическими побрякушками на воротниках и рукавах, заняли позицию между скамьями с надписями: «Только для индийцев» и «Только для европейцев». Когда поезд двинулся, они заиграли английскую «Зовет родимая сторонка», которую посчитали наиболее подходящей для расставания.

Провожал его отец. Дома рыдала мать, потрясенная дисбалансом между окончательностью расставания и краткостью процесса прощания.

— Не надо ему уезжать… Не надо ему уезжать…

Где теперь сможет ее сынок, отрастивший маленькие смешные усишки, отведать вкуснейшей мамочкиной чурва? Как перенесет промозглый английский холод? Она связала своему отпрыску теплый свитер с затейливым узором, вложила в него свою материнскую любовь. Кроме свитера сын снабжен новым оксфордским словарем и разукрашенным кокосовым орехом, который следует бросить в волны, чтобы боги благословили путешествие.

Отца и сына унес грохочущий поезд. Мимо окон проносится необъятный мир, подавляющая громадностью ничтожная его часть. Джему охватывает боязнь за свою незащищенность, страх… не перед будущим, а страх за прошлое, за хрупкость веры, с которою он жил в Пифите.

Его отвлек неприятный запах от вывешенного вдоль путей на просушку бомбейского полотна, но беспокойные мысли тут же вернулись.

Он подумал о жене. Одномесячное супружество. Он вернется… через сколько лет? И тогда… Странно. Ей четырнадцать лет. И лица-то толком не разглядел.

Поезд пересек залив и прибыл в Бомбей на вокзал «Виктория». Отель им не нужен, переночевали у родственников тестя. А ранним утром направились на причал Баллард.

* * *

Школьником Джемубхаи радовался тому, что океан охватывает землю, позволяет перемещаться по глобусу во всех направлениях. Но теперь, стоя на усыпанной конфетти палубе судна, он чувствовал себя неуютно. Море играло мышцами волн, мелкие гребни разбивались и пенились у борта, шипя, как газировка. Двигатель набирал обороты. Три гудка.

Отец замахал сыну с берега.

— Ничего не бойся! — В голосе его звучал ужас. — Бросай кокос!

Джемубхаи посмотрел на отца. Простой, малообразованный, отважившийся на нетривиальный поступок. Любовь в сердце Джемубхаи смешалась с жалостью, жалость перешла в стыд. Рука отца сама собой поднялась и замерла у рта. Подвел он сына.

Судно ускоряло ход, в воздухе мелькали летучие рыбы, по палубе шныряли европейцы, звучала музыка, пахло карнавалом. Толпа провожающих расплывалась в дымке.

Исчез и отец. Орех Джему так и не бросил, плакать не хотелось. Никогда с той поры не знал он любви, не смешанной с какими-то другими, совершенно не похожими на любовь чувствами.

Прошли маяк Колаба, вышли в Индийский океан. Наконец наступил момент, когда со всех сторон, сколько хватало глаз, видна только вода.

* * *

Что за глупость! С чего он так расстроился из-за этой внучки? Даже на воспоминания потянуло. Сундук, должно быть. Такой же сундук.

«Мисс С. Мистри, монастырь Св. Августина».

«Мистер Дж. П. Пател, пароход „Стратнейвер“».

* * *

Сеанс воспоминаний затянулся.

В каюте он обнаружил соседа, выросшего в Калькутте. Всю жизнь этот оригинал сочинял латинские сонеты катулловским одиннадцатисложником, записывал их в толстый альбом с золоченым корешком. Альбом везде его сопровождал. Сосед повел носом, учуяв пряный запашок. Провизия в дорогу. Зеленый перец, лук, соль в газетке. И банан. Ни один фрукт не умирает такой подлой смертью, как банан. Упакован на всякий случай. На какой всякий? Джему мысленно обругал мать.