Праздник цвета берлинской лазури - Франко Маттеуччи Страница 9

6

Альфонсо, одетый в клетчатую фланелевую рубашку, совсем испекся на солнце. Он переговаривался с Умбертой, отвечая ей ворчанием, похожим на гудение потревоженного осиного гнезда:

— Никому этот баобаб не нравится и не понравится никогда. Коноплянки, дрозды, сопки сделают над ним кружок-другой, принюхаются — и прочь. Только сорока-воровка на нем сидит, но она-то известная дура. А цикады? Их везде полно, а на баобабе ни одной.

Эти разговоры ни к чему не вели, каждый оставался при своем мнении. Альфонсо терпеть не мог эту «громадную кочерыжку», а Умберта обожала баобаб. Ради него она была готова стоять до конца.

Появилась Беатриче в легкой блузке и прекратила их спор. На лице ее было выражение абсолютного превосходства. Раздутая силиконом губа было будто вырезана со страницы глянцевого журнала. С выкрашенными в агрессивный рыжий цвет волосами и в чрезмерно броской одежде сестра показалась Умберте еще более вульгарной, чем прежде. Беатриче спустилась на землю со своих зеленых сандалий на платформах. Пряжки, украшенные бриллиантами, сверкали на солнце. Босиком, демонстрируя лиловый лак на ногтях, она повалилась на траву. Беатриче смущала Альфонсо, хотя он изо всех сил старался не показывать этого: насвистывая под нос, он то разглядывал листья баобаба, то проверял, хорошо ли надуты велосипедные шины, но все равно украдкой косился на нее. Беатриче решила рассекретить садовника.

— Альфонсо, смотри, какую татуировку я себе сделала! — заявила она, внезапно задрав юбку. — Что скажешь?

Красная роза горела адским пламенем. Альфонсо опустил голову, грозно нахмурился, но его глаза поедали изображение на бедре. Наконец ворча он уселся на велосипед, движением, идущим из глубины веков, забросил за плечо грабли и поехал прочь.

Умберта была вне себя:

— Ну зачем все время выставлять себя напоказ? Что ты злишь этого несчастного Альфонсо, дался он тебе!

Беатриче со смехом раскинула руки.

— Эх, святая простота, ничего-то ты в мужчинах не понимаешь. Мужиков нужно сразу брать за яйца. Видела, как он на меня пялился? Как он меня хотел? Если будешь продолжать в том же духе, если не перестанешь грезить наяву в ожидании восточного голубого принца на белом коне, то останешься старой девой. Или, чего доброго, станешь лесбиянкой.

Умберта в негодовании зашагала к кипарисовой роще. Она терпеть не могла подобные разговоры.

Беатриче клубочком свернулась на свежей траве. Баобаб с помеченной солнечными лучами кроной мрачно ухмыльнулся. В неверном свете этого утра лимфа в его корнях волновалась от присутствия Беатриче. Ему больше нечего было желать для счастья. Горизонт больше не наводил страха, все вокруг стало привычным, прошлое почти забылось, и его энергия заливала маленькую планету под названием вилла Каробби.

Огромный живот Тицианы, возлежавшей на розовых шелковых простынях, ходил ходуном, заставляя шататься и жалобно скрипеть балдахин à la Людовик XVI над кроватью. Донельзя раздраженная, будущая мама колотила по постели кулачками:

— Ты обязан согласиться! Это же такая возможность! Ради Манлио-младшего!

Предложение архитектора Руджери устроить телевизионную трансляцию праздника в честь дофина Каробби послужило поводом для бурной семейной ссоры. Манлио-старший и слышать об этом не хотел:

— Пустить в дом телевизионщиков? Тут даже и говорить не о чем. Я придумал праздник для немногих избранных, и вдруг выставлю его на посмешище миллионам идиотов? Я годами отказывал суперинтенданту в возможности сфотографировать наши картины, сад, виллу и опубликовать эти снимки в министерском каталоге, а теперь вдруг приглашу весь мир присутствовать при рождении моего сына?

Тициана уже представляла себя свободной от живота, в платье от Роберто Капуччи, белом, длинном, с выразительным декольте. Руджери сумел подобрать нужные слова, чтобы окончательно убедить ее: «Луч, проникающий через маленькое слуховое оконце, зальет светом драгоценную колыбельку в стиле XVII века, покрытую облаками вуали. Под нарастающие звуки музыки вы приблизитесь к ней со вновь обретенной модельной грацией, вы, гибкая нимфа, но одновременно и мать. Как воплощение торжества жизни, вы поднимете к небу Манлио-младшего, наследника Каробби. Вспышки лазеров и огни фейерверков разорвут небо над декорацией невиданной красоты. Как можно обречь подобное шоу на аудиторию из нескольких близких и родственников? Неслыханная глупость, к тому же чересчур дорогостоящая. А в вечер представления на Первом канале можно рассчитывать на миллионы зрителей. Ваш супруг просто обязан согласиться. Ему пришла в голову гениальная идея, так пусть же весь мир об этом узнает. Кроме того, шоу существует, только если его показывают по телевизору».

— Такую глупость и обсуждать нечего.

Манлио Каробби в досаде ходил взад-вперед по комнате. Он обычно избегал споров, но в таком принципиальном вопросе не мог уступить.

Тициана зарыдала. В первый раз они ссорились по-настоящему.

— Тебе заплатят кучу денег, которые покроют все затраты.

Волнуясь, Манлио начал, как одержимый, однообразно, чуть ли не по слогам, проговаривать каждое слово:

— Не хватало мне только продаться телевизионщикам! Прошу тебя, закроем эту тему, спорить дальше бесполезно.

Тициана обхватила руками живот, в ямке над которым образовалась внушительная лужица слез, и дикой кошкой бросилась на мужа:

— Я приношу себя в жертву, чтобы родить тебе сына, а ты так-то меня благодаришь!

Живот Тицианы давил на синий жилет мужа. Со стороны сцена выглядела захватывающе: она, голая, и он, полностью одетый, живот к животу, противостояли друг другу. Паук, поймавший на обед белую бабочку, хрустел ее крылышком, наблюдая за ними, как в кино.

— Думаешь, легко мучиться с этим животом? Бояться, что появятся растяжки, бояться выкидыша и родов? Ты не можешь так со мной поступить. Не надо мне бриллиантов, дорогих платьев, спортивных автомобилей. Докажи, что ты меня любишь: дай согласие на прямой эфир. В конце концов, я скоро произведу на свет наследника виллы Каробби!

Манлио, мягкотелый по натуре, на этот раз не уступал:

— По-твоему, виллой, построенной по проекту Микеланджело, должны любоваться за ужином телезрители, которые не в состоянии отличить скульптуру Пизано от гипсовой статуэтки, выцветшей под дождем? — попытался он вразумить Тициану.

В саду стали собираться любопытные. Повар, Альфонсо на велосипеде, горничная вглядывались в происходящее за волнующимися складками занавесок.

— Плевать я хотела на их культуру и на прочую фигню. Ты должен сделать мне такой подарок.

— Это невозможно. Проси что угодно другое, только не это.

Тициана потеряла самообладание. Истошно вопя и осыпая мужа беспорядочными ударами, она стала заталкивать его в угол. Каробби цепенел; бранные слова вклинивались в его мозг, сковывали ноги. Его детство было отравлено постоянными ссорами родителей; он помнил, как пытался остановить их, плакал, кричал, однажды даже схватил нож, угрожая убить себя, но так никогда и не смог обуздать их глупость. Ту же глупость сейчас демонстрировала Тициана. Зачем же так орать? Обо всем, даже о самых сложных вещах, можно говорить спокойно, не надрываясь;