Мой Пигафетта - Фелицитас Хоппе Страница 9

Свеча погасла. Команда зааплодировала. Кок щелкнул фотоаппаратом. На снимке отчетливо видны все, кроме моего Пигафетты.

Месяц июнь

На другое утро ни канатов, ни тента на корме уже не было. Все чисто прибрано, но у меня-то теперь новое имя — неизвестной мне рыбы. Я показала крестильную грамоту Пигафетте, он засмеялся: сколько раз он видел этих рыб! В тихую солнечную погоду они кружили вокруг корабля Генерал-капитана, да что толку — крупные не пригодны в пишу, а о маленьких и говорить нечего, потому что вся эта рыбка представляет собой две крепко сцепленные зубастые челюсти, и плавает она, щелкая своими острыми зубьями, точно ножницами. Я так ни разу и не увидела этих рыбок по причине своего недостаточного проворства, хотя время, заупрямившись, вот уже много дней стояло, не сходя с места. А Капитан, не сходя с места, стоял на мостике и, подняв к глазам громадный бинокль, обшаривал горизонт. Едва лишь на воде что — нибудь показывалось, в моей каюте раздавался телефонный звонок, я вскакивала, мчалась вниз, на главную палубу и вперед, на нос. «Вечно вы опаздываете», — с упреком говорил Капитан, протягивая мне подзорную трубу.

Ничего не увидев в море, я поворачивалась и наводила трубу на вершину мачты. Капитан смеялся, глядя на мои уловки, — он не забыл, как я в мае однажды утром в ветреную погоду попыталась забраться на мачту, но на полпути обернулась, посмотрела вниз и затряслась от страха, осознав, что нет твердой почвы под ногами. Но теперь был полный штиль и мне опять хотелось полезть на мачту, облачившись в красный, как у Капитана, комбинезон с крепко пристеганной нашивкой с названием пароходной компании, надев подходящую обувь и прочные перчатки.

Вскоре меня по приказу Капитана так и нарядили под руководством Старшего помощника. На ногах тяжелые, будто свинцовые башмаки, на руках перчатки, сама в комбинезоне, правда, не красном, а синем и таком широченном, что поместились бы, кроме меня, еще два матроса.

— Погода, конечно, тихая, но, не сомневайтесь, вы не зря надели тяжеленные башмаки. Я покажу вам корабль, весь, сверху донизу, — и прицепив на грудь фонарик, Капитан открыл первый люк.

«Зайцы»

Не сводя глаз с его красной спины, я поднялась по узким лесенкам на самый верх дымовой трубы и спустилась глубоко в брюхо корабля, где в вечном зное и несмолкающем гуле машин царствовал Старший механик, который во время экскурсии все время становился так, чтобы прикрыть спиной и плечами картинки с женщинами и автомобилями. «Не смотрите сюда, смотрите на что-нибудь другое». Ничего больше я не услышала, потому что, прежде чем отправить нас в глубины, он нацепит мне на голову наушники для защиты от шума.

Чем ниже мы спускались, тем громче становился шум. В железных стенах открывались дверцы, люки, окошечки, из них, когда мы проходили мимо, высовывались головы механиков, смеявшихся и махавших руками. Посреди свистящих котлов стоял Каносса и длинной отверткой показывал нам на Жестянщика, который был тут же, но без наушников, и давал какие-то советы. Я сразу поняла, Каноссе не терпится отделаться от Жестянщика и составить мне компанию, но в ответ только показала на свои наушники и отрицательно помотала головой.

— Подвальные мокрицы, безмозглые и тупые, — прокричал Капитан, — их легко узнать по перчаткам на руках и выражению на лицах. Угодившим сюда никогда не стоять на мостике. Здесь же ни ветра, ни света! — А видела ли я, как Стармех по вечерам, поднявшись на палубу, ходит там туда-сюда, не по кругу, нет, всегда только десять шагов вперед, к лебедкам, и десять — обратно. И так вот уже тридцать лет подряд!

Знал бы он, сколько раз я, глядя из окна своей каюты, рисовала Стармеха на палубе — левая рука на швартовном кнехте, правая прикрывает истерзанное шумом ухо, и еще рисовала смеющееся лицо Стармеха в воскресенье, когда Стюард приносил ему двойную порцию мороженого, и он с блаженной улыбкой погружал ложку в сбитые сливки, добираясь до мороженого, и однажды я не вытерпела и отвернулась, потому что сообразила: Стармех уверен, что никто за ним не подсматривает, когда он наедине со своими мыслями.

Мы довольно скоро достигли грузовых контейнеров, но я, в своем синем комбинезоне, была уже мокрой как мышь. В ушах раздавался грохот, гул и стук, шорох и скрежет, — отчаянный шум, поднятый «зайцами», которые еще в Гавре забрались не в тот контейнер, куда хотели, и, оказавшись запертыми, не сошли на берег в Нью-Йорке, как собирались. Теперь они сидели там, внутри, среди банок краски и бутылок виски, и не знали, что находятся в самом сердце грозно прекрасного Тихого океана, и не видели, как среди бесчисленных затонувших кораблей, точно обозначенных на картах, проплывали острова, на которые им в этом плавании уже не попасть.

Капитану было известно не больше моего о содержимом контейнеров, и Старшему помощнику тоже, хотя он-то мог бы и знать, ведь у него на руках были все документы. Но он давно перестал что-либо понимать в этих кипах бумаг. Иногда я видела его на мостике, в профиль, он сидел, опустив голову, и растерянно листал увесистые скоросшиватели, таращась на бумаги, словно на незнакомую настольную игру, и ярким фломастером ставил там какие-то значки, потом шумно вздыхал и, оставив надежду найти что-то нужное, захлопывал толстую папку.

«Зайцев» обнаружат лишь тогда, когда в одном из многочисленных портов планеты откроют громадные железные ящики. Они будут лежать, прильнув друг к дружке, словно два спящих зверька, или стиснув друг друга в объятиях, как страстные любовники, или со сжатыми кулаками, с прижатыми к стенке контейнера лбами. Их вытащат на свет, и все наконец увидят, что написано на их лицах.

Генерал-капитан ни с кем не разговаривает и даже в сильную жару не снимает шляпы. Он не догадывается о том, сколько раз я рисовал его в этой шляпе, когда он ел или спал, или стоял у бортового ограждения и смотрел вдаль, не знает, потому что он никогда не оборачивается назад. Он издали чует страх в глазах коков, которые уже давно не катают по палубам головки сыра, а удят рыбу удочками с железными крючками, потому что рыбы вот уже несколько дней кружат вокруг корабля, не покидая нас и на минуту.

Генерал-капитан рыбы не ест. Ночью мне не спится и я слышу скрежет голодных челюстей, гложущих куски воловьей кожи, предохраняющие снасти от перетирания. Я ловлю для Генерал-капитана мышей, которые на нашем корабле, где давно съеден последний сухарь, до того измельчали, что легко, словно сами собой проскальзывают в глопу. Коки в колпаках ловят крыс, поймав, в колпаках же подают на стол, это блюдо команда жадно пожирает.

— Брось-ка, — сказала сестра, — надоело уже! Вечно ты портишь мне аппетит, да и где это видано — чтобы за обедом кто — то был в шапке? Мать промолчала, отец тоже не проронил ни слова, но начал постукивать ножом по краю тарелки, и я, не вытерпев, вскакиваю и швыряю салфетку, — все, решено, пора укладывать: двести шелковых пестрых платков, две тысячи жестяных браслетов, двадцать тысяч колокольчиков и погремушек, четыреста дюжин самых дешевых ножей, пятьдесят дюжин ножниц, тысячу маленьких и сто больших зеркал, чтобы лучше видеть себя в океане, десять тысяч удилищ, тысячу гребешков, разноцветные стеклянные бусы и поддельные драгоценности. И сверх всего двести простых красных шапок, чтобы еще издали было видно — мы прибыли не с пустыми руками.