Ночная певица - Наталия Медведева Страница 9

Машка сидела в маленькой кухоньке, на плите стояла кастрюлька из Парижа. Такая мисочка даже, а не кастрюлька. Старенькая. Нинка ее привезла. Ну, бывает у женщин привязанность к каким-то дурацким предметам. Но Машку это как-то привлекло — ведь не привезла же она какую-то хорошую красивую кастрюлю. И в Париже, Машка помнила, она часто видела эту самую миску-кастрюлю на кухне, где она сидела и курила. И в Париже у Нинки была эта невзрачная, незаметная кастрюлька. Ей самой, видимо, хотелось быть такой вот — незаметной. Это несмотря на то, что она была высокой, очень привлекательной, одевалась в хороших магазинах… и в шкаф, все в шкаф складировала. Будто боялась быть в чем-то уличенной. То есть она себя ощущала виноватой в чем-то, получалось. В чем?

— Ну, вы, Машуль, будете спать в большой комнате с Сережкой, а я там, в коридорной. А то вы что-то делать захотите…

— А где твой… мужчина-ухажер?

— Солдат-то? А я с ним поругалась. Ну, он меня достал. Ужас! Какой-то бред просто. Орет, чуть что командует, кричит. Солдат! Это я его так называю.

Уже на кухне Нинка продолжила для одной Машки:

— Зачем он мне, такой дикарь? Это дело меня уже не интересует. Тебе еще охота? Ну ладно, ты помоложе меня, и у тебя мальчик вон какой…

Хотя и в Париже Нинка не была сексуально настроена. Она как-то продемонстрировала Машке два фаллоса из чудовищно розовой резины: «Вот прекрасный мужчина. Ни есть не хочет, ничего. В крайнем случае у меня есть пальчики, да, Машуль?» Всегда эта формула — поиск поддержки — n'est ce pas? Вообще, Нинка, наверное, не совсем понимала, что такое оргазм. И это, видимо, от страха вникнуть, прислушаться к себе, понять. А вдруг она его не знает, оргазм?! И что же тогда: бросить мужчину? Или сказать ему? А вдруг он ее бросит за это?! Мужик (козел!) ее пошлет — ты фригидная, Нинка, скажет. Это она окажется виновата. Ее пригвоздят, что называется, к позорному столбу! Это же как страшно!!!

— Слушай, ну твой Сережа молодец какой! Классный мальчик, вообще.

Это Нинка так отреагировала на поленницу дров, которую Сергей заготовил для бани. Собственно, из-за бани они с Машкой и приехали. Все эти неизлечимые простуды уже просто достали обоих, и они решили круто попариться. Да не один раз, а каждый день здесь париться, пить молоко с медом. Выгонять из себя болезни. Для местных жителей это, конечно, чудовищно — каждый день топить баню! Но Машка предложила Нинке заплатить за дрова, раз уж это такая ценность… «Сережа-молодец» привез с собой карты Таро, в принципе он неплохо разбирался в эзотерике и оккультных премудростях. Нинка как человек пугливый да и вообще как современный человек, у которого нет времени вникать, который много знает, хотя и не понимает, тяготела ко всякого рода астрологическим прогнозам и прислушивалась к ним, видимо, как к прогнозам погоды. Эклектиче-ский подбор книг от Блаватской до просто календарных гороскопов, то, как Нинка хотела «знать», то есть желание конкретики и практики, делало ее человеком, предпочитающим экзотерику, то есть довольствующимся внешней картиной. Она хотела внешне производить хорошее впечатление, «не дай бог, кто узнает» что-то…

— Ну, вот Смерть… Это же не значит, что я умру, а, Сереж? Ну, ты мне объясни. Обучи меня… Вот как я должна себя вести, а?

Машка захохотала. Вообще, Машка была чересчур эмоциональна для Нинки. Ведь если та убежала из Франции обратно в Россию и даже не жила в Москве, а поселилась в этой деревушке — станция Буровая! — это все-таки как-то говорило о ее страхе, боязни жизни. А Машка олицетворяла собой не просто жизнь, а бурю жизни!

— Ты, Нинуль, прямо как к учителю взываешь. Но в любом случае, мы ведь понимаем других только в той степени, в которой мы сами пережили подобные вещи. Ровно настолько, насколько сами знаем. Это если говорить о проявленном, то есть о фактах вот этого, нашего, физического мира. А если речь идет о скрытых сторонах бытия?.. Всегда есть что-то, что нельзя выразить никаким языком, что может быть познано и понято только через личный опыт. Ну, все равно что объяснять Сережке, как живут во Франции, в Париже. В общих чертах он, может, и поймет, но прочувствовать не сможет, не прожив там какой-то отрезок жизни.

Нинка была похожа на свинку. В Париже она напоминала мышонка. А здесь потолстела, и Машке сразу пришло на ум сравнение со свинкой. Маленькие глазки, бегающие в испуге. Бегающие в поиске, куда бы спрятаться. Видимо, общение с живыми людьми ей доставляло неудобство. С живыми — то есть связанными с активной деятельной жизнью. Она, Нинка, ведь убегала от жизни.

— Я как в Москву съезжу, так больная всю неделю. Какой там у вас ужас! Чего всем надо?! Прут, лезут, нет? Ну ведь так, а? Здесь ведь куда лучше. Тихо, спокойно, никто не давит. Скажи, Сережа, а? Лучше ведь здесь…

Лучше, лучше… Но Нинуля, видимо, хотела сделать еще лучше! Она вся была обложена француз-скими журналами «Мэзон э жардан», «Вотр мэзон», американским «Гуд хаускипинг», вырезками из каталогов мебельных салонов, декоративными вырезками. Атласные шторы на подвязках-бантах выглядели довольно глупо на маленьких окнах. Пусть это и не была изба, домик все-таки был построен в лучших советских традициях. А может, просто по-русски: неряшливо, безалаберно, нерационально.

— Сереж, а ты в электричестве разбираешься? Мне вот надо сделать, чтобы колесико в другую сторону крутилось. На счетчике. Обмануть надо. Ну, что делать. Я бедная…

Оказалось, у нее не было нужной отвертки, и Нинка срочно собралась в город.

— Вы только никуда не звоните, ладно… Я лучше даже отключу… Вам ведь никто не должен звонить? Ну и вам зачем… Здесь лучше без телефона. Отдыхайте… Чего звонить-то… Здесь тихо так…

Машке никуда не надо было звонить, но сам факт запрета ее раздражил. Зачем она, Нинка, вообще поставила здесь телефон, да еще с автоответчиком и факсом? Скорее всего для связи с Францией, где жил ее сын. А страх за телефон, страх перед телефонным счетом тоже остался у нее с Франции. Сколько там по пьянке было наговорено по телефону… А платить приходилось уже по трезвому. Под страхом смерти сына Нинка и от пьянства закодировалась. «Ты только никому не говори, Машуль…» Машке некому было рассказывать о Нинке, но сама она думала, что это чудовищно. А знает ли ее сын об этом? Что бы он сказал, молодой француз уже, о таком вот мамином выходе из положения? Да и вообще, само привлечение сына, и не просто, а вопрос его жизни и смерти, к Нинкиному пьянству казалось Машке странным, если не сказать страшным и опасным.

Они уехали через три дня на переполненном местными бабками автобусе. Оставили Нинку с остановленным колесиком на счетчике.

— Это ведь не опасно, да? Ну, я же не полная дура. Я ведь отключу все электричество, чтобы его обратно подсоединить. Я же увижу этого типа в окошко. Ну, кто там приходит снимать показания. Тут тетка какая-то ходила полуслепая. Потом мужик. Да я их увижу… Правда ведь, а?

В комнате, где висел счетчик, теперь было очень тихо. Колесико не верещало, и слышны были звуки, раньше не замечаемые Нинкой. Она теперь раз по десять на дню подбегала к окну. В деревне и так люди на каждый лай собаки в окошко смотрят, а с этим остановленным колесиком у Нинки прибавилось волнений. Ей даже ночью снилось, как ее забирают в милицию. Или как она, пьяная, забыла подключить счетчик к приходу электрика. Ужас какой-то. Она даже стала звонить своему «солдату», чтобы он приехал, подключил. Но тот куда-то отбыл на десять дней, и Нинка представляла, как она сидит в доме все десять дней, не выходя, карауля электрика. У нее были неплохие отношения с Федором, владельцем шашлычной, но все-таки она боялась сказать ему про колесико. Вдруг он ее заложит… Она хоть и поняла вроде бы все, что объяснил ей Сергей, но сама боялась лезть в счетчик с отверткой. И у нее в голове уже перепуталось — какой отверткой он там что завинчивал, отвинчивал. Ей даже приснилось, как она звонит Машке и они опять приезжают… Но было стыдно и страшно — стыдно, что она такая дура, и страшно, что Машка опять приедет, будет разговаривать громким голосом, громко смеяться, громко ходить… Сережа еще ничего, хороший мальчик… с ним можно было бы и перепихнуться…