Сказки по телефону, или Дар слова - Эргали Гер Страница 9

– Скажи маме, что ты всерьез готова заняться обустройством вашей жизни, не повышая голоса, инструктировал Тимофей Михайлович. – Я знаю, она давно собиралась купить приличную квартиру, а то и две, и про дачу говорила, что никак не доходят руки обзавестись дачей. Скажи, что сама присмотришь квартиры, согласуешь выбор, займешься ремонтом, оформлением и так далее – короче, предъяви готовый бизнес-план помощницы по быту. И никуда мама не денется, вот увидишь. А как к этому приступать, я тебе потом расскажу. Идет?

Анжелка кивнула.

– А можно прямо? – спросила она перед поворотом, огибающим Тимирязевский парк; Дымшиц, проверившись, въехал в распахнутые настежь ворота, выключил скорости и, несколько подрастеряв дар речи, с преувеличенным вниманием озирался по сторонам. Не было никого. Машина, с хрустом приминая мерзлый мартовский снег, катилась по темной аллее парка, потом остановилась сама.

– Хочется немножко такого, – сказала Анжелка, имея в виду тишину и лес.

Дымшиц кивнул. Анжелка нажала кнопку на подлокотнике – стекло поехало вниз, впуская лес в машину, и он вошел, влез, по-ночному косматый, страшный и жалкий, весь помятый, взлохмаченный, прошитый фарами, с лунками оттаявшей земли вокруг каждого дерева, с застывшими слюдяными следами вчерашних людей.

Она вдохнула его, закрыла окно и попросила выключить фары.

Они сидели молча, в странном вязком оцепенении: Дымшиц опять думал о лекалах вечных сюжетов, а Анжелка не думала ни о чем, разрастаясь изнутри лесом.

– Оно откидывается? – спросила она про кресло.

– Интересно, что ты такое задумала, душа моя, – смачно пробасил Дымшиц. По-моему, это чревато.

– Вот тут, да?

– Это катапульта.

– Что?

– Нажмешь ее и вылетишь из машины как миленькая.

– Ну и фиг с тобой, – подумав, прошептала она. – Вылечу так вылечу. Поцелуй меня на прощание.

Дымшиц нагнулся и поцеловал ее в лоб. Анжелка притянула его за шею, нашла губы, едва не заблудившись в колючих зарослях бороды, и поцеловала сама. Он ответил долгим, жадным, вязким поцелуем. Потом…

– Сто-оп, – прохрипел Дымшиц, взял ее за плечи и оторвал от себя. Сидеть… Приехали.

Он схватился за руль, хмыкнул, отбарабанил когтями яростное стаккато, потом сказал:

– Послушай, душа моя, я имею сообщить тебе нечто в высшей степени трогательное…

– Валяй, – сказала она деревянным голосом без интонаций.

– Я давал твоей матери слово, – он откашлялся, переводя дыхание, – что не трону тебя, кхе-кхе, пока ты совсем, окончательно не повзрослеешь. И ты знаешь, душа моя, я намерен это слово сдержать.

За его спиной с мягким пружинящим звуком разверзлось Анжелкино кресло, она опрокинулась на спину и лежала, выпростав руки из шубы, как будто грохнулась в обморок.

– Здорово… – прошептала она. – Повтори, пожалуйста, что ты сказал, я не расслышала.

Дымшиц хмыкнул и захрустел обшивкой руля, обдумывая послание без обид. Анжелка, прошуршав, змейкой заползла к нему на колени, свила гнездо из нежных льняных волос, сложила голову, задышала в пах. И когда Дымшиц, сообразив, что ему элементарно расстегивают ширинку, глупым голосом строго спросил:

– А что это мы, собственно говоря, делаем? – ему свистящий девичий полушепот ответил:

– А это мы объясняем старым козлам, что мы давно окончательно повзрослели, – с этими словами она сжала в кулачок волю Дымшица, замкнула волю Дымшица в свои уста, и он, откинувшись в собственном сиденье, со страшной силой полетел навстречу Анжелке.

Грудь ее пахла снами, терпким ароматом девичества, а лоно – змеей и железом, окислом серебра, проявителем и закрепителем неправедных мужских вожделений. Ноги порхали по салону, упираясь то в крышу, то в лобовое стекло, словно большая попавшая в клетку птица, а сама Анжелка выскальзывала из рук живой ртутью, серебряной змейкой, барахтающейся в выползине задранного до подбородка платья. Она оставила ему только грудь, она трахалась, как в чадре, прикусив подол, и улетала, царапая коготками кожу обшивки; Дымшиц, которого после нежной прелюдии ловко, почти профессионально обули в презерватив, подавил в себе опасную для любви оторопь, пробормотал нечто вроде «кто кого тут того» – тем не менее ощущал непонятную собственную отстраненность, словно эта не девочка и не женщина имела его наподобие мужской куклы. Он любил ее, пробиваясь сквозь невидимую преграду, пока не понял, что она устала, изнемогла, выдохлась. Он вошел в нее и он вышел, но не познал – Анжелка истаяла, оставив Дымшица наедине с загадочной Несмеяной.

Потом они медленно, почти беззвучно скользили вдоль спящих, как будто бы даже заброшенных корпусов Тимирязевской академии, форсировали Большую Академическую и, попетляв среди первых, вторых, пятых, десятых Михалковских улиц, подъехали к ее дому.

– Ты такой колючий, Тима, – сказала Анжелка, оттянув ворот платья и пытаясь разглядеть свою грудь. – Я как будто сквозь шиповник пролезла…

– Per aspera ad astra, – ответил Дымшиц. – Сквозь тернии к звездам.

Она хмыкнула.

– Можешь прямо к подъезду. Мамы все равно нет, она в Германии.

– Где?

– В Германии. Страна такая. В Европе.

– Мама в Германии? – Он чуть было не спросил, почему она сразу не сказала об этом и какого черта они барахтались в «мерседесе», как два бомжа, но сдержался. – Это что, водочный заводик в Ганновере?

Анжелка пожала плечами.

– Скрытные вы, Арефьевы, – попрекнул Дымшиц. – Может, все-таки позовешь на чашку чая?

– Нет, – испуганно сказала Анжелка и тут же поправилась. – В другой раз. Уже поздно, я сразу в ванную и спатиньки. Пока, коварный обольститель. Наверное, ты должен поцеловать меня на прощание.

И Тимофей Михайлович поцеловал на прощание свою загадочную Несмеяну, суеверно подумав, что эта не-девушка и не-женщина не принесет ему счастья.

Вера Степановна вернулась из Германии взбудораженная и сама заговорила с дочерью о видах на будущее.

– Вот что, голуба, – сказала она. – Не н-дравится мне, что ты шлендраешь по Москве в одиночку. Пугать не хочу, но не то время, чтобы нам с тобой по-глупому подставляться. Долго ты еще думаешь там за Дымшицем дебиты-кредиты подчищать?

Анжелка, вздрогнув от радости, с апатичным видом обложила мать капканами отточенных заготовок и с любопытством смотрела, как срабатывают нехитрые еврейские механизмы.

– А не кинут тебя с этими квартирами-дачами? – засомневалась Вера Степановна. – Ладно, это уже моя забота. А насчет института не переживай херня все это, сплошная обманка для долбаков. Вон их сколько на фирме пасется, козлов ученых – а толку? – некого за себя оставить. На неделю свалила – все, атас, дым коромыслом и головной боли на месяц. В узду такое образование. Учись общению, учись стоять на своем, цеплять людишек за интерес, чтоб не отбывали работу, а крутились на рысях с огоньком – вот тебе вся наука. Осваивай.