Лица - Джоанна Кингсли Страница 9

— Нет! Ты все сочиняешь! Не хочу с тобой разговаривать! — Женя была уже у двери, когда брат догнал ее, прижал к себе. Он весь дрожал.

— Прости, Женечка, прости, — тихо произнес он. — Я не знаю, почему она ушла. Но я хочу ее понять и простить.

— Зачем? Другие матери не оставляют детей. Я бы никогда не оставила своих.

Он погладил сестру по волосам:

— Я ее люблю.

— Но она предала нас.

— Я ее люблю, — повторил Дмитрий, и его голос прервался. — И я узнаю, почему она ушла. Я уверен, — из-за него. Какая женщина сможет жить с таким, как он. С чудовищем, — он отпустил сестру.

Женя задумалась над словами брата. Кожа отца лохмотьями свисала с лица, на месте носа — дыра, пальцы, как уродливые корешки. Она содрогнулась от собственной непочтительности.

— Он стал героем, — запинаясь пробормотала она. — А до того был красивым.

— Не помню, — отрезал Дмитрий. Ему исполнилось три года, когда родилась Женя. — Совсем его не помню, когда был маленьким. Только мать. И дедушку. Мы втроем жили в Эрмитаже, куда нас поселили, после того как разбомбило дедушкин дом. Дедушка умер от истощения. Мама говорила, что он меня сильно любил.

Женя почувствовала себя заброшенной. Ей часто приходилось ощущать себя «лишним» ребенком. Дмитрий и Наташа подходили друг другу. Они были похожи, понимали, что думает другой. Даже когда Женя была с ними, мать и сын как будто оставались на отдельном острове.

Наверное, это естественно, думала Женя. Матери больше любят сыновей, а отцы — дочерей. Сама она была папиной любимицей, но от этого не чувствовала себя менее забытой.

— Мама стала актрисой в дедушкином театре, когда ей исполнилось шестнадцать. Лишь на год старше, чем мне теперь, — задумчиво продолжал Дмитрий. — Интересно, как она тогда выглядела?

— Наверное, как ты, — расстроенно ответила Женя.

Волосы матери, должно быть, были такими же светлыми, как у него, и лишь с годами потемнели до цвета сияющей охры. По сравнению с матерью Женя казалась простушкой. Рыжие волосы некрасивы, щеки не в меру пухлые. Несколько часов назад под взглядом голубых глаз Бернарда Мерритта ей показалось, что она красива. Но если бы рядом была мать, Бернард даже не заметил бы Женю.

В дверь постучали, и вслед за этим вошла тетя Катя. Она выглядела раздраженной. Обычно к этому времени она давно спала, но сегодня только что закончила мыть посуду и расставлять тарелки к завтраку.

— Как? До сих пор одеты? Дмитрий Георгиевич, подумай о сестре! Она, бедняжка, утром на ноги не встанет! — и взяв Женю за руку, повела в кровать.

Немного поворчав, тетя Катя задержалась и присела у кровати. Вечер был необычным. Она видела, как возбуждена Женя: глаза сияют и в них совсем нет сна, — и решила посидеть немного на случай, если Женя захочет с ней чем-нибудь поделиться. Достала шитье из глубокого кармана передника — она ненавидела прохлаждаться без дела, и Женя заметила иголку, ритмично протягивавшую нитку в материал.

— Что ты шьешь? — спросила она.

Тетя Катя подняла шитье, и Женя узнала старую куклу с тряпичным лицом, которую маленькой называла «Ша-ша». Она давно уже о ней забыла.

— Я нашла ее в шкафу с вещами матери, — объяснила тетя Катя. — И вспомнила, как ты любила с ней играть, — тряпичное лицо было разорвано и испачкано, со щеки свисал клок материи. — Посмотри, как ты плохо обходилась с бедняжкой.

Женя протянула руку и взяла куклу, с минуту изучала лицо, аккуратный шов там, где тетя Катя начала ее чинить.

— Неужели никто не может вот так же починить лицо живого человека? — высказала она свои мысли вслух. — Человека с изуродованным лицом?

— Все в руках Спасителя, ангелочек, — вздохнула тетя Катя.

— А я надеялась на что-нибудь более практичное, — сухо ответила Женя и отдала куклу.

Георгий Сареев налил еще по одной стопке коньяку и, подняв свою, провозгласил:

— За наше соглашение! За советско-американскую дружбу!

— За мир! — добавил Бернард Мерритт, поднимая стопку так же высоко, как и хозяин.

Мужчины выпили.

— Теперь зовите меня Георгий Михайлович.

— А вы меня Бернард.

Они чокнулись и выпили снова.

— Я рад, что сегодня познакомился с вами, — произнес Бернард. — Последнее время я стал интересоваться вами.

— Почему?

— Ваше имя часто всплывало в связи с решениями по торговле, — улыбнулся гость. — Но никто из тех, кто рассказывал мне о вас, не встречался с вами. Странным казалось и то… ну, что вы не в Москве.

Георгий прижал стопку к щеке:

— Теперь вы знаете. Я не гожусь для разглядывания.

— Я слышал о вашем героизме во время блокады.

— В самом деле? — голос Георгия прозвучал недовольно.

— Нацисты вас жестоко пытали, — тихо проговорил Бернард.

— Да. Оружие им не потребовалось. Прекрасно подошел лед. Они прижимали к нему мое лицо, пока я не отморозил кожу, пока кожа и лед не стали одним монолитом. А потом они оторвали лицо ото льда.

Бернард рассматривал янтарную жидкость в стопке:

— Вы знаете Семена Гроллинина?

— Из Политбюро? Да.

— Я слышал, он тоже пострадал во время блокады.

— Пострадал.

— И перенес пластическую операцию.

— Говорят.

— Целую серию операций. На Западе.

Георгий заговорил, сначала очень медленно, словно вытягивая нить из перепутанного клубка:

— Долгие месяцы я возил провиант и был среди льда. Я знал, как позаботиться о себе. Когда меня схватили, силы меня еще не оставили и я сопротивлялся. Я не сказал проклятым фашистам ни слова, — он выбросил вперед руки, показывая их Бернарду. — Посмотрите! До войны я работал машинистом. Они отрубили мне пальцы один за другим. Но я ни разу не крикнул. Ни разу. Не позволил им увидеть, как мне больно. Я знал, то что они делают с моей родиной, гораздо хуже. Они убивали мой город, морили голодом, мучили, издевались над Ленинградом. Более миллиона из нас погибли, Бернард, — его голос дрогнул.

Американец неотрывно смотрел собеседнику в лицо и внимательно слушал. Георгий набрал полные легкие воздуха и продолжал:

— Мертвецам повезло. Живым пришлось выносить непереносимое. Дети мучились и умирали на наших глазах. Вода пропиталась ядом от разлагающихся трупов. Мы превратились в каннибалов — мы поедали наших мертвых. Вот что они с нами сделали — превратили нас в зверей.

Он надолго замолчал, уставясь в какую-то точку на ковре, и Бернард произнес:

— Кажется, вы хотите все это забыть и навсегда похоронить прошлое?

— Никогда! — Георгий резко вскинул голову и уперся взглядом в глаза Бернарда. — Неужели вы не понимаете? Я часть прошлого. Я принадлежу ему. Они сделали меня таким… каков я сегодня. Они в конечном счете украли мою жену. Они — самозваная нация господ. Ни одного из них нельзя назвать человеком. Они лишили меня всего, кроме ненависти — и я ношу ее на лице.