Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ - Текицу Куруматани Страница 9

На следующий день, ожидая его прихода, я буквально не находил себе места. Однако Сай взял мою гору мяса и ушёл, ведя себя так, словно между нами вовсе ничего не произошло. И всё же страх в моём сердце остался надолго.

Душа человеческая — чудовищная бездна… И не только его душа — душа почти каждого, кого я знаю. Поэтому рассказывать о происшедшем хозяйке закусочной, сделавшей мне то горькое признание, я не собирался. Тётушка Сэйко приходила раз или два в неделю и сидела со мной, молча пуская клубы дыма. О чём она думала, что чувствовала? Этого я не знал. Быть может, она приходила сюда, как та шалава, чтобы онемевшим сердцем пропеть своё печальное заклинание. Так или иначе, права заглянуть ей в душу у меня не было. Я был уверен, что Сай ей ничего не сказал. Я прочёл это в его глазах, хотя как — сам не знаю.

В выходные я стирал, развешивал бельё, и дальше делать было нечего. Однажды я пошёл пообедать в столовую неподалёку, после чего отправился побродить по главной торговой улице города. На витринах лавок по обеим сторонам улицы были разложены красивые вещи, разложены так, чтобы привлечь внимание прохожих. Я рассматривал витрины, одну за другой, но мне ничего не хотелось. И не потому, что вещи были изготовлены неумело — несколько лет назад мне захотелось бы обладать многими из них. Но сейчас, кроме самого необходимого, мне не хотелось ничего. Вскоре мне стало противно смотреть на них, и, вздрогнув, я понял, что занимаюсь самоистязанием.

Я вышел к станции Амагасаки линии Хансин. Был ясный день начала апреля. На краю площади кучкой столпились люди, я подошёл и увидел в середине балаганщика — заклинателя змей с островным полозом [17]на шее. Балаганщик тараторил что-то, ловко заигрывая с толпой. Подобные сцены мне не раз приходилось видеть в детстве на храмовых праздниках, и я смотрел на балаганщика с ностальгией и отвращением. Необъяснимым отвращением, которое всегда чувствуешь при виде рептилии, и ещё отвращением к своей собственной ностальгии.

Глаза балаганщика сверкали напряжённо и жёстко. В голове вдруг пронеслась тошнотворная мысль, что этот заклинатель змей, этот мужчина в лучшей поре своей жизни на самом деле живёт бродячей жизнью поневоле. Мысль была недетская. Разок взглянуть, всегда разок взглянуть… то на балаганщика из-за спин столпившегося народа, то на витрины лавок… Смогу ли я когда-нибудь излечить сердце от этой вечной алчности?

В тот день я поехал в главную библиотеку префектуры, в Наканосима. Глядя на заклинателя змей, я вспомнил ужасную историю Генриха Гейне «Ссыльные Боги», которую прочёл ещё в школьные годы, и которую захотел во что бы то ни стало перечитать ещё раз. Дожидаясь библиотекаршу, которая пошла за ней в хранилище, я принялся перелистывать одну за другой стоящие передо мною на полке книги. Мне попалось на глаза стихотворение. Оно называлось «Опоздание».

Эта шляпка

Я уронила её, поскользнувшись

Её поглотило море

Поднимите её

Она плывёт на волнах

Смотрите

До неё дотянуться можно

Я знаю

Вы тянете руку усердно

Но сегодня пучина гневлива

Она поглотить вас готова

И всё же бесстрашно

Схватите шляпку мою

Просила ли я

Вас шляпку спасти?

О нет.

Книга называлась «Блеск розы» и оказалась сборником стихов женщины по имени Синдо Рёко. Что за женщина — не знаю, но ощущение было такое, словно мне в глотку вдруг втолкнули слова поистине чудовищные. По чудовищности они не уступали той фразе тётушки Сэйко: «блядовать в двадцать семь под оккупантами». Библиотекарша вернулась и сказала, что нужной мне книги не оказалось. Библиотекарша была в очках. Я смотрел на неё и думал, что за те несколько минут, что эта баба бестолково бродила по хранилищу, мне нанесли предательский удар эти чудовищные слова: «Просила ли я // Вас шляпку спасти? // О нет». Кожей руки я снова почувствовал холод пальцев тётушки Сэйко.

Я выглянул в окно. Цвела сакура. Я решил переписать в блокнот стихи «Опоздание» из этой книжки с алой обложкой. С холодным как у мертвеца сердцем я переписывал иероглифы один за другим и вдруг вспомнил своего старого университетского приятеля.

Закончив учёбу, он поступил работать в исследовательский отдел одного банка и, когда я встретил его через несколько лет после окончания университета, был уже женат. Что само по себе вовсе не интересно, а интересно было то, что он каждое утро — в чём он сам мне признался — вставал раньше жены, стирал бельё и шёл на работу, переписав перед тем сутру. Удивлённый, я спросил его: зачем? На что он с довольным видом объяснил мне, что жена его — литератор, что она пишет стихи и переводит детективные романы. И что раз в месяц — а у женщины раз в месяц, как известно, месячные — она нарочно пачкает исподнее, и что каждый раз, когда приходят крови, приятель мой вручную стирает это её грязное исподнее. И что он решил начать переписывать сутры, чтобы найти покой.

Сердце женщины, пишущей стихи, вечно голодно, и чтобы спасти брак, который как подошва на ботинке стирается с каждым днём, без чего-то в этом роде ей просто не обойтись. Точно так же и мужу после такого обращения не обойтись без слов Будды. Но в той гордости, с которой он рассказывал мне обо всём этом, было что-то жутковатое.

Но я был столь же греховен, столь же бесстыден сейчас, переписывая с мертвецки холодным сердцем стихи неизвестной мне женщины. Или вчера, когда отправил в мусорное ведро десять почтовых открыток. Что за покой молчания я обрёл тогда? И вообще, что это за безумный обряд такой — писать? Какой смысл люди находят, например, в писании стихов? И почему этой женщине обязательно нужно испачкать исподнее каждый раз, когда приходят крови? И мне… почему мне во что бы то ни стало понадобилось переписывать в блокнот этот стих, «Опоздание»? Я перечитал его, стараясь высечь в памяти каждое слово. Затем нещадно вырвал уже исписанные страницы из блокнота, выбросил их и вышел из библиотеки на улицу. Совершенно необъяснимое чувство унижения холодными пальцами сжало сердце.

Несколько дней спустя я шёл вдоль железной дороги Хансин и увидел во дворе храма Амагасаки Эбису сидевшего на корточках мужчину. Того, бледного, который жил со мной в одном доме. Оставаясь на корточках, он бросал камешками в куриц, которых, очевидно, держали при храме монахи. Сперва я подумал, что он просто коротает время, дожидаясь чего-то. Но, присмотревшись, увидел, что он каждым броском без промаха попадает курицам прямо в глаз. И каждый раз курицы испуганно взлетали. Но этим дело не кончилось. Он достал что-то вроде бритвы и бросил этот предмет в очередную курицу. С удивительной точностью он вонзился курице в глаз, и та забегала кругами, мучительно кудахтая.

Несколько дней спустя я обедал в столовой для голытьбы недалеко от дома, и заправлявшая там женщина заговорила со мной:

— Это ты у Хоримаю живёшь?

Женщина оказалась болтливой и никак не замолкала: