Япония. Год в дзен-буддийском монастыре - Янвиллем ван де Ветеринг Страница 9

На несколько дней корабль заходил в Сингапур и Гонконг, чтобы сделать запасы и оставить груз. В каждом порту я сходил на берег и осматривался. В бедных районах я встречал людей, которые спали прямо на улице. Приходилось смотреть под ноги, чтобы на кого-нибудь не наступить. Там были нищие, несчастные дети и шлюхи. Все это, впрочем, не шло ни в какое сравнение со страданием Бомбея. Страдание? Но почему, в чем его причина? Неиссякающее желание, которое мы носим в себе. Мы жаждем иметь и постоянно умножать то, чем мы обладаем. Мы жаждем быть, быть снова и снова, даже после смерти, в своих детях, в названии основанной нами фирмы. Мы жаждем иметь имя, иметь личность, значение которой постоянно бы росло. Это желание по большей части подсознательное. Оно — импульс к дальнейшей жизни. Мы работаем, хвастаемся своими достижениями, рекламируем себя, и первое, что нас интересует на любой фотографии, — хорошо ли мы на ней вышли. Мы знать не желаем, что наше тело — не более чем пустая раковина, которая попадет в мусорное ведро кладбища или крематория. Эго, фальшивое «я», с которым мы носимся как с писаной торбой и которое постоянно подпитываем, — это маленькое облачко, непрерывно меняющее свои очертания; альбом моментальных фотографий — от младенчества до наших седин. То, что заботило нас в прошлом году, в этом не имеет никакого значения, а что беспокоит в этом, будет забыто и утратит всякий смысл в следующем. Но даже если мы знаем это, наше желание не исчезнет, и мы по-прежнему будем толкаться во тьме.

Буддизм отнюдь не мрачная доктрина, хотя его первая истина звучит зловеще. Жажду к жизни, подталкивающую нас и отдаляющую от подлинной реальности, можно преодолеть. Ситуация не безнадежна. Уничтожение своего «я», которое советует Будда, — вовсе не самоубийство.

Последняя часть пути из Гонконга в Кобэ была самой трудной. Я остался один: датчане догнали наконец в Гонконге свой корабль. Моему ежедневному чтению и записям с перерывами на еду пришел конец. Я бродил по всему кораблю и регулярно посещал бар. Монастырь был уже совсем близко. Долгое время он маячил неясной тенью на горизонте, а теперь стал обретать довольно четкие очертания.

Я предчувствовал немало реальных и воображаемых трудностей. Я не был вполне убежден в том, что хочу разрушить свое эго и отказаться от того, что некогда было для меня ценным.

Рассказанная Успенским история, которую он, вероятно, слышал от своего таинственного учителя Гурджиева, побывавшего на Тибете, очень меня ободрила. Гурджиев сравнивает человека, который не знает ответа, не знает решения, с узником, бесцельно проводящим свое время в тюрьме.

Большинство узников утверждают, что тюрьма — это единственное место, где можно жить, а за ее пределами ничего нет. Таких узников, говорит Гурджиев, нужно оставить в покое — пока они пребывают в этом состоянии и ничего не желают делать, помочь им невозможно.

Но есть и такие узники, которые хотят освободиться, не смирились с обстоятельствами и подозревают, что за пределами тюрьмы есть куда более привлекательные места. Они не могут знать это достоверно, поскольку родились в тюрьме или им удалили память, которая напомнила бы им о жизни на свободе. И однако же они верят в возможность бежать из тюрьмы и в то, что обязательно надо попытаться это сделать.

Тюрьма хорошо охраняется, там есть вышки с прожекторами, всегда наготове вооруженные охранники. Вокруг тюрьмы выкопан глубокий ров, кишащий акулами и голодными крокодилами. Стены высокие, прочные и гладкие. Думать о побеге безнадежно. И однако же он возможен. Некоторые узники уже выбирались отсюда под руководством учителей. Учителя знают местность за пределами тюрьмы и могут жить как в тюрьме, так и вне нее. Но вывести тебя из тюрьмы они не могут, самое большее — указать путь из нее.

Корабль подошел к Кобэ рано утром. Я встал на рассвете, словно не хотел ничего пропустить. На палубе, кроме меня, никого не было, море вокруг было пустынным. Виднелась только одинокая рыбацкая лодка. Старый японец вытаскивал сеть. Он заметил меня, и я махнул ему рукой. Он помахал в ответ. Я решил, что это добрый знак: по крайней мере, здесь меня сердечно встречают.

В монастырском саду, вдали от храма, было кладбище с маленькими пагодами и покрытыми мхом каменными надгробиями. Надписи на них были выбиты китайскими иероглифами. Я сметал там листья, собирая их в кучи, чтобы потом вывезти подальше. Старший монах велел мне «навести порядок». Невыполнимое задание — кладбище было заброшено и заросло сорняками. Я работал не спеша, зная, что через два часа кухонный колокол позовет меня на чашку зеленого чая с печеньем. Печенье в жестяной банке принесла этим утром одна пожилая женщина в качестве подношения храму. Каждый день кто-нибудь что-нибудь приносил: печенье, конфеты, кулек риса, горячую лапшу на деревянном подносе. Люди не просто помогали монахам, а показывали таким образом, что верят в путь Будды, но жизненные обстоятельства или склад ума не позволяли им встать на него. Они надеются, что их участие поможет им в следующей жизни стать монахами или послушниками у какого-нибудь наставника.

В тот день я нашел на кладбище крохотного котенка с разноцветной ленточкой на шее. Я подобрал его, отыскал на одной из террас солнечный уголок и отнес туда немного молока. Но не прошло и нескольких минут, как на террасу с рычанием прибежала храмовая собака, мерзкое создание, уже не однажды устраивавшая на меня засаду, схватила котенка зубами за шею и трепала до тех пор, пока тот не издох.

Люди, жившие по соседству с монастырем, нередко оставляли котят в монастырском саду. Они не убивали животных, это не согласуется с буддизмом. Будда сострадателен, а убивать — жестоко. Они приносили котят в монастырь, передавали кошачьи души Будде и его монахам. А между тем монахи уже не знали, что делать с этими многочисленными беспомощными котятами и их жалобным мяуканьем. Обычно с ними разбиралась собака или же монахи топили их в пруду ночью, когда поблизости никого не было. Не зная об этом, я выронил метлу и горько заплакал. Я уже много лет не плакал.

Проехала какая-то машина с громкоговорителем, из которого доносился бравурный марш. Музыка прервалась, и чей-то завораживающий голос бодро поведал мне о болеутоляющих свойствах аспирина.

К этому времени я уже немного понимал по-японски. Новизна экзотического загадочного Дальнего Востока постепенно исчезла. Безусловно, люди здесь были другими и носили другую одежду. Да, я жил в одном из восьми тысяч храмов, посвященных высшим мирам, и ежедневно имел доступ к мудрому просветленному наставнику. И при всем том меня не покидало болезненное чувство, что во мне ровно ничего не изменилось.

Слезы ничуть меня не удивили, удивило скорее другое: почему я не рухнул в пропасть отчаяния раньше. Никаких мыслей вроде: «Зачем я ввязался во все это» или «Все это бесполезно». Просто было невероятно грустно, но я не хотел описывать свое чувство или как-то его определять. Чуть позже, сидя в зале для медитации, я размышлял о том, что мне трудно вписаться в монастырскую жизнь, что я чувствую себя как цыпленок среди утят, не способен установить контакт, не умею общаться. Нет, не совсем так, ведь мне и раньше приходилось попадать в необычную обстановку. Дело не в том, что я оторван от людей, а в том, что я утратил надежду, не видел выхода. Вот он, конец света. Дальше идти некуда. Возвращаться я не хочу, придется остаться здесь. Я не бунтовал, не протестовал, но чувствовал себя нелепо: вот в пустом монастырском саду стоит крутой ездок на мотоцикле, соблазнитель милых и невинных девочек, читатель глубоких и умных книг, вечный борец с истеблишментом и, прислонившись к надгробию, плачет.