Неизвестный террорист - Ричард Фланаган Страница 9

Ричард Коуди испытал мимолетное замешательство, как если бы ему для занятий серфингом вручили крикетную биту.

– Ну, если вы считаете, что смерть невинных людей ничего не значит, можете продолжать рассуждать о чем угодно, – пожал плечами Ричард Коуди, ибо сам он любил говорить о том, что было угодно ему, и если другие его прерывали, а ему еще было что сказать, он испытывал странное чувство, больше похожее на смесь гнева и ревности. Так что, немного помолчав, он продолжил: – Эра сентиментальности миновала. Наша цивилизация подвергается жестоким атакам – чего уж там, эти новые варвары даже такое полуденное сборище, как наше, сочли бы незаконным; их власть не позволила бы нам пить вино, а нашим женщинам одеваться так, как им того хочется, и, безусловно, запретила бы танцы… – И он еще долго продолжал в том же духе, хотя никто не только не танцевал, но даже и не думал об этом, пока он говорит.

Затем Ричард Коуди стал приводить доводы в защиту пыток, разумеется, должным образом организованных. Разумное управление процессами, здравомыслие в политике, согласованные процедуры – в конце концов, цивилизовать можно все что угодно, даже столь варварское начинание, как борьба с Женевской конвенцией, а нам теперь просто необходимо что-то вроде Женевской конвенции для выработки законных методов использования пыток в современных условиях.

Иногда Ричард Коуди удивлялся собственным высказываниям и тому, с какой яростью старался навязать другим свое мнение. Но еще сильней поражало его то, как беспомощно и вяло эти другие с ним соглашались, и, как он опасался, вовсе не потому, что полагали его правым, а всего лишь потому, что он был сильней, громче, агрессивней. Журналист инстинктивно чувствовал, что людей попросту тянет туда, где они чувствуют силу.

И все же в первые моменты столь легко достигнутая победа в дискуссии всегда приносила ему чувство удовлетворения, причем настолько острое, что лицо его вспыхивало румянцем, а ноздри нервно трепетали. Однако довольно скоро Ричард Коуди начинал понимать, что сам он не верит ни слову из того, в чем только что столь страстно убеждал собеседников. Еще хуже было то, что и спорил-то он лишь потому, что считал необходимым, чтобы в этом конкретном споре одержала верх именно его и только его точка зрения. И, понимая это, он чувствовал, что в каждом сказанном им слове сквозят ненависть и невежество, что все эти слова направлены исключительно на то, чтобы уязвить и произвести впечатление, и тогда его охватывало презрение к тем, другим, потому что никто из них ни разу не встал, не бросил ему вызов, не назвал его глупцом, хамом, невеждой или шутом, хотя сам он в глубине души опасался, что именно таков он и есть.

И поскольку ни один из них никогда ничего подобного так и не сделал – а сам он испытывал одновременно и гнев, и облегчение, потому что никто не осмелился ему возразить, и каждый раз все неизменно сидели, заткнув рот и не решаясь сказать правду или хотя бы просто встать и уйти, как это сделала графический дизайнер, – Ричард Коуди так и продолжал говорить, и было трудно понять, когда же он наконец остановится и произойдет ли это хоть когда-нибудь.

– У нас тут просто замечательно, – услышал он собственный голос. – У нас тут процветание, у нас такие красивые дома, – и он широким жестом обвел роскошную столовую, в которой они сидели; кстати, дом Кейти Моретти местный телеканал недавно показал в качестве примера в шоу, посвященном декорированию интерьеров. – У некоторых дома, правда, красивее, чем у других, – при этих словах за столом послышался смех, – но в том-то и скрывается иррациональное зло.

Это было поистине великое высказывание, и Ричард Коуди и себя почувствовал великим. Впрочем, он тут же сменил тон – заговорил более спокойно, доверительно и рассказал несколько мрачных историй об ужасных заговорах, которые, к счастью, были раскрыты, о массовых отравлениях, бомбежках и газовых атаках, которые были успешно предотвращены благодаря бдительности соответствующих органов, а потом весьма живо описал возможную гибель австралийцев в самом сердце Сиднея, если, разумеется, не проявить должной бдительности.

Ричард Коуди чувствовал, что уже достаточно нагнал страху и своими увлекательными историями, и своим мастерством рассказчика; во всяком случае, теперь за столом все окончательно затихли; воображение каждого рисовало картину, навеянную искусно созданными им устрашающими образами всеобъемлющей конспирации, всеобщего фанатизма и ужаса. Зато сам Ричард Коуди несколько приободрился, и у него даже стали появляться кое-какие интересные мыслишки, вот только, к сожалению, он не имел в запасе ни одной новой истории, если не считать надоевшего сюжета о трех неразорвавшихся кустарных бомбах, обнаруженных на стадионе Homebush Olympic.

Когда прибыло такси, Ричард Коуди извинился, что так рано уходит, и солгал, сказав, что завтра утром на рассвете отправляется в очень важную командировку. На «настоящее дело», прибавил он, не глядя на Джерри Мендеса.

– Мелкий, ничего собой не представляющий журналист – вещь опасная, – заметил Джерри Мендес после ухода Коуди. – Но на самом деле абсолютно бесценная. – И он так расхохотался, что в итоге стал чихать, хрипеть, кашлять и был вынужден в очередной раз прибегнуть к ингалятору.

Когда такси вылетело со двора на улицу, Ричард Коуди откинулся на спинку сиденья, обтянутую липким серым винилом, вытащил из кармана пиджака маленькую бутылочку с какой-то жидкостью и слегка побрызгал себе на руки. Все сплошное жульничество и обман, думал он, тщательно протирая руки и уничтожая всех тех микробов, которых успел подцепить во время ланча, – и агентство 6-News, и СМИ, и журналистика вообще. Ничего, он им еще покажет, кто здесь настоящий мастер; он непременно найдет и способ, и средства, чтобы восстановить утраченные позиции. Он раздобудет такой сюжет, который еще долго будут помнить. И он, напомнив себе о том, что обладает уникальной способностью невероятно быстро восстанавливать и душевные, и физические силы, дочиста оттер с рук и противное липкое рукопожатие Джерри Мендеса, и прикосновение влажных холодных пальцев Кейти Моретти – у нее руки всегда были совершенно ледяными, как у владелицы похоронного бюро, которую подвергли заморозке.

Затем он снова вспомнил три неразорвавшиеся бомбы и тот эффект, который произвели на собравшихся за столом его мрачные пророчества – ведь он, пусть и на короткое время, заставил их всех буквально цепенеть от ужаса и думать о том, как легко они могут, даже находясь у себя дома, в Австралии, погибнуть в какой-нибудь злодейской катастрофе, устроенной террористами. Впрочем, данный сюжет представлялся ему безнадежным, ибо на определенном этапе заходил в тупик. И все же тема террористической опасности не давала ему покоя, хотя единственное, о чем ему сейчас было бы приятно вспоминать, это аппетитные груди графического дизайнера.

И Ричард Коуди, наклонившись вперед, сказал шоферу:

– Вот что, приятель: поехали на Кингз-Кросс.

Куколка так и вилась вокруг бронзового шеста, так и крутилась, сладострастно его обнимая; она то садилась на задницу и широко раздвигала ноги, то спрыгивала в зал и ходила на четвереньках, пока не слышала, как кто-то из этих мудаков в деловых костюмах негромко выдыхал: «Ох, ни фига себе!», потом тот же задушенный стон издавал второй, третий, и тогда она подползала к ним совсем близко, низко опустив голову и занавесив лицо волосами, чтобы каждый из них смог почувствовать развратный запах ее дешевых духов – ими она пользовалась исключительно для работы – и услышать, как она грудным, соблазнительным голосом, словно вытягивая из себя каждое слово, с придыханием повторяет: «Хай, я Кристал!», и это звучало почти как стон оргазма.